Лейтенант Шмидт

Чарный Марк Борисович

Боже мой, ведь именно она, Зинаида, совсем недавно напомнила ему о «первом плане»! До чего он дошел! Женщина показывает ему образец достоинства и спокойствия. Может быть, она сама хорошенько не понимала, что означает в его жизни этот «второй план». Может быть, но не в этом суть. Верно, сама Судьба продиктовала ей эти слова. Или инстинкт справедливости?

Да, да, вот она приедет, и сегодня, сегодня же он скажет ей все. И никаких колебаний, никаких сомнений. Асе тоже скажет. И адвокатам. И суду.

Но в этот день Зинаида не пришла. Терзаясь нетерпением, Шмидт написал ей

письмо.

«Если только кто-нибудь из вас будет говорить или писать, что я больной, то я отвечу таким вызывающим поведением на суде, что вы пожалеете сами. Раз уже приходила комиссия, и она меня так взвинтила, что я сейчас же прибавил в своих показаниях обстоятельства, отягощающие виновность мою, и буду делать так в будущем.

…Я буду для суда здоров, и никакие врачи под меня не подкопаются. Это ваши любящие сердца жаждут моей болезни, а я не желаю, и вам это не удастся».

Зинаида Ивановна не приехала и на следующий день. По неизвестной причине свидания были внезапно прекращены.

Для себя Шмидт уже все решил. Он видел суд и себя на этом суде, видел казнь и себя на этой казни таким, каким он хочет и должен быть. Он видел Россию, взволнованную и разгневанную. Он почувствовал, что может видеть дальше своего физического существования. Что-то необычайное поднялось и выросло в нем, и он судил о жизни в большой исторической перспективе, даже себя, Шмидта, наблюдал как будто со стороны. И его обязанностью, его повелительным долгом было сейчас сделать все, чтобы дело Шмидта, бывшее дело бывшего Шмидта, было доведено до конца с наибольшей пользой и наивысшим смыслом.

Петр Петрович схватил лист бумаги и написал:

«После казни прошу:

Настоять через печать и всеми средствами, чтобы тело мое было выдано для погребения севастопольским рабочим, чтобы они были полными хозяевами и распорядителями при похоронах. Я их депутат, званием этим горжусь, и они одни дали мне больше счастья, чем вся моя жизнь, со всеми людьми, с которыми я встречался.

Желал бы, чтобы были учебные заведения Севастополя, дети выказали мне много доверия. Если разрешат им — пусть будет и оркестр реального училища.

Место для могилы взять на Севастопольском кладбище, рядом с братской могилой несчастных жертв, убитых в Севастополе в ночь с 18 на 19 октября у здания тюрьмы.

На этом месте, где братская могила, я произнес клятву и остался ей верен, а потому и хочу лежать там, где и клялся.

На похоронах чтобы было все красное, ничего черного, не исключая обивки гроба.

Если когда-нибудь в будущем город даст деньги на памятник, то положить скалу, вырезать на ней мою клятву. На скале бросить якорь (корабельный, настоящий), не сломанный, как это принято делать на памятниках, а целый якорь, и воткнуть, в скалу флагшток с красным флагом из жести.

Я поднял знамя революции русского флота, оставшегося верным народу, и пусть этот флаг свободы развевается на моей могиле.

Такой памятник не будет стоить дорого».

Свидания были запрещены, и Зинаида Ивановна не могла добиться от местного начальства вразумительного объяснения. Ей только намекнули, что запрещение пришло

из Севастополя.

А в Севастополе произошло следующее. Во дворец командующего Черноморским флотом явилась молодая женщина, которая назвала себя дочерью адмирала Чалеева. Она заявила, что хочет подать прошение лично командующему. Чухнин увидел эффектную женщину, изысканно одетую, с пышной сложной прической.

Он подошел, взял из рук дамы прошение и стал читать. В это время женщина подняла руку к голове, вынула спрятанный в пышных волосах маленький револьвер и выстрелила в Чухнина. Адмирал упал. Грозный адмирал был только легко ранен и упал от ужаса перед возмездием, которое пришло в таком неожиданном облике. Оказавшись на полу, он полез под стол. Женщина сделала еще два безрезультатных выстрела, но тут в кабинет влетел обеспокоенный выстрелами адъютант. Он выбил из рук женщины револьвер и арестовал ее.

Чухнин выполз из-под стола, дрожа от бешенства.

— Рас-стрелять! Рас-стрелять! — визжал он, задыхаясь от негодования.

Женщину вывели на караульный двор, привязали к столбу и тут же расстреляли.

XXII. Суд

Зинаиде Ивановне было невыносимо тяжело сидеть в холодном номере очаковской гостиницы теперь, когда она не могла видеть Шмидта и не знала, что с ним. И она на день-два уехала в соседнюю Одессу, где у нее были друзья. Не успела она приехать в Одессу, как получила телеграмму от сестры Шмидта с просьбой немедленно вернуться. 5 февраля Анна Петровна приехала в Очаков вместе с защитниками. Оказывается, на 7 февраля был назначен суд.

За два дня Очаков изменился до неузнаваемости. На пустынных прежде улицах сновало множество военных. Город был объявлен на военном положении. Повсюду расхаживали усиленные наряды полиции. То тут, то там появлялись казацкие патрули. Блестело золотое шитье нарядных моряков, которые раньше редко заглядывали в Очаков. Это пришел транспорт «Прут», превращенный в плавучую тюрьму. На нем доставили очаковцев. Там же находился весь судейский аппарат и свидетели обвинения.

Странно. Все они прибыли в Очаков. Казалось бы, так легко привезти одного Шмидта в Севастополь. Так нет, начальство предпочло тащить десятки подсудимых, суд, свидетелей в Очаков. Одна мысль о том, что Шмидт снова окажется в Севастополе, ужасала Чухнина.

Прибыв в Очаков, Анна Петровна стала хлопотать, чтобы дали пропуск на остров Морской батареи для свидания с братом. Но Шмидт уже был перевезен в город и помещен на гауптвахте.

Это случилось 5 февраля, в день рождения Петра Петровича.

— Нет, поистине, я не зря всегда был оптимистом, — говорил он потом сестре. — Вот день рождения, и судьба вкупе с начальством преподносит мне подарок. Не цветы и прочую заофициаленную ерунду, а широкий вид на морской простор, на небо, божий мир… Чудесно! И дышать как вкусно… Ехал на извозчике. Жандармы не в счет. Ни они, ни крыша пролетки не мешали дышать и смотреть. Я видел улицу, людей. Проехали фотографию, на витрине снимки. Вероятно, сам господин ротмистр с торчащими как пики усами… Чудесно! Жаль только, быстро доехали.