Лейтенант Шмидт
Шрифт:
Приветственные крики из толпы оживили матросов. Они зашагали бодро, почти весело. Конвойные не то от усердия, не то из страха сердито подталкивали их. Матросы прибавили шагу.
Какая-то старушка пробралась поближе. Крестясь и вытирая слезы, она спросила у конвойного казака, нет ли среди арестованных ее сына. Давно ушел на службу, а вестей все нет и нет.
— Нэ пидходь! — закричал казак, дергая лошадь и замахиваясь плетью.
Вдруг в колонне арестованных матросов вспыхнула песня:
ОтречемсяКажется, это Симаков. Сразу, как огнем, охватило всю колонну:
Нам не надо златого кумира…Вот песню подхватили и в толпе. Казаки начали теснить людей лошадьми.
— Ос-сади! Иды, иды!
Из толпы в колонну очаковцев полетели цветы, деньги, куски пирога. Кто-то махнул рукой и крикнул:
— Товарищи, на память что-нибудь!..
Матросы стали срывать с себя погоны, ленты с бескозырок, галуны, нашивки и бросать их в толпу. Люди ловили драгоценные сувениры на лету, поднимали с земли, рискуя попасть под копыта казачьих лошадей.
Вот и здание суда. Унылый зал, выкрашенный водянистой краской, в углах и на потолке пятна сырости. В глубине покрытый красным сукном стол для судей. Матросы оглядывались: где же Шмидт? Но его еще только выводили из гауптвахты.
Впереди жандармы, по сторонам и сзади солдаты с винтовками. Шмидт в черном штатском пальто, на голове барашковая шапка. Он идет бодро, широким легким шагом, как ходят хорошие строевики и спортсмены. В руке папироса. Почувствовав взгляд, он обернулся и увидел сестру и Зинаиду Ивановну. Петр Петрович издали улыбнулся им и поклонился.
Улица была пуста — людей разогнали прикладами и нагайками. Этот февральский день был полон весеннего предчувствия. Солнечно, тепло. Шмидт с удовольствием поворачивал голову навстречу свежему морскому ветерку. Где-то прозвучал военный сигнальный рожок.
Когда Шмидта ввели в зал суда, матросы поднялись и дружно приветствовали его:
— Здравия желаем, Петр Петрович!
— О! — Шмидт слегка развел руками. — Сергей Петрович! Какая борода!
Петр Петрович обнял и расцеловал Частника, чье побледневшее лицо было окружено кольцом черной бороды. Затем обнял и поцеловал каждого матроса.
Все были оживлены и обрадованы, словно забыли, что встретились на скамье подсудимых, а не дома за дружеским столом.
— Как здоровье, Петр Петрович?
— Под такой заботливой охраной не может быть плохо, — Шмидт кивнул в сторону жандармов. — А вы как, друзья? Вася, ты, брат, побледнел…
Потом они условились, что на все каверзные вопросы суда и обвинения будет отвечать Шмидт. Это предложил Петр Петрович, и матросы охотно согласились. Их вера в лейтенанта Шмидта не была поколеблена.
Раздался звонок, и судьи в парадных морских мундирах заняли свои места. В зале сидели офицеры, тоже одетые как на парад. Все это знакомые, некоторые даже очень хорошие знакомые Шмидта. Но лица их так торжественно холодны, словно и на них натянуты
Началась процедура формального опроса. Фамилия, имя, отчество, год рождения, вероисповедание.
В первые минуты судьи и прокурор пристально вглядывались в лица обвиняемых.
— Фамилия… э-э…
Дошла очередь до Гладкова.
— Машинист Гладков, вероисповедание?
На бугристом лбу Гладкова появились морщинки.
— Вероисповедание? Какое же?.. Социал-демократическое, революционное… да.
Председатель суда удивленно поднял брови. Что это — наивность простодушного морячка или политическая демонстрация? Сразу, с самого начала… Он решил сделать вид, что не придает значения дерзости ответа.
Антоненко, сидевший рядом с Гладковым, восхищенно хмыкнул. Когда Самсону задали тот же вопрос, он с радостной готовностью ответил:
— Революционное, революционное…
Так ответили почти все матросы:
— Социал-демократическое… Революционное… Социалистическое…
Прокурор нервно постукивал карандашом. Председатель суда ускорил опрос и объявил перерыв.
Не обращая внимания на жандармов, матросы подхватили Шмидта под руки и вышли с ним в коридор. Они спешили поделиться со Шмидтом событиями последних месяцев. Рассказывали о плавучей тюрьме, о «бане», которую устроил им командир «Прута».
— А, «Прут»… Я у них с трудом выпросил карандаш… — сказал Шмидт. — А рисовать — моя страсть, вот Вася знает…
— Петр Петрович, — протиснулся Симаков, — угадайте, кто мои злейшие враги?
— Мой друг, вы так молоды, какие же у вас враги… Разве боцман-мордошлеп.
— Не угадали. Самые злые мои враги — рыжие жандармы. Жандарм, да еще рыжий… не могу!..
После перерыва началось чтение обвинительного акта. Оно тянулось долго, несколько часов. По делу привлекались, кроме Шмидта, тридцать семь матросов «Очакова» и оказавшиеся на крейсере во время восстания студенты Пятин и Моишеев и крестьянин Ялинич. Составители обвинительного акта собрали множество фактов и фактиков, пытаясь утопить в них суть событий, вызвавшую народное возмущение. Матрос Артамон Осадчий вел себя «дерзко и вызывающе». Это выражалось, оказывается, в том, что он «подбежал к старшему офицеру вплотную и что-то кричал ему в ухо». Комендор Иоганнес Сабельфельд «не ответил на приветствие командира крейсера». Боцманмат Исаак Уланский «играл видную роль на «Очакове» во время пребывания Шмидта», ибо «подписывал увольнительные билеты съезжавшим с крейсера нижним чинам».
Что касается действительных руководителей движения, то прокурор Крамаревский, зная их популярность среди матросов, и не только среди матросов, старался очернить их, не гнушаясь никакими средствами. О Шмидте он дважды сказал, что отставной лейтенант «после первых же выстрелов бежал с крейсера и пытался, переодетый в матросское платье, скрыться». О Частнике — что он «вел себя нагло и вызывающе».
Матросы слушали прокурорское сочинение, поражаясь, как бессовестно можно извратить общеизвестные факты. Нервно покусывая губу, Шмидт то и дело теребил свои волосы.