Лгунья

Виндзор Валери

— Франсуаза отнесла maman поднос? – спросила она.

Я сказала, что да, отнесла. А еще, добавила я, отвезла детей в школу. Селеста подняла бровь. О, как я жаждала овладеть этим искусством. Бровями можно выразить намного больше, чем другими частями тела.

— Очень умно, – сказала я. – Как тебе это удается?

— Это что, критика? – спросила она. – Ты думаешь: почему бы ей самой не возить детей в школу? Почему она взваливает эту обязанность на сестру? – Она закурила сигарету и холодно поинтересовалась: – У тебя ведь нет детей, не так ли?

—

Нет, – ответила я. Иногда мы с Тони об этом заговаривали. Иногда думали, что надо бы обратиться к специалисту, но ничего не предпринимали. Не знаю почему.

— Тогда, думаю, ты не вправе меня критиковать, – заключила она.

Пока кофе капал в кувшин. Селеста рассказала мне гораздо больше, чем я хотела знать о ее муже–солдате, который, по–видимому, был равнодушным, грубым человеком с ограниченным интеллектом и неуклюжими руками. Он постоянно жевал жвачку и совершенно не понимал ее. Хуже всего то, что он отказывал ей в деньгах: ее финансовое положение было отчаянным. А в таком случае что за радость ей была сидеть в этом болоте? Разумеется, она воспользовалась первой же возможностью и умотала обратно в Париж.

Мне было скучно.

— Хочешь хлеба? – спросила я в надежде хоть чем-то заткнуть ей рот, но она с отсутствующим видом закурила новую сигарету.

— Найти бы работу, – зевнула она.

Это должна быть, подумала я, очень хорошая работа, чтобы не только обеспечить саму Селесту и ее детей, но чтобы еще и на сигареты хватало.

— А чем ты вообще занимаешься? – спросила я.

— Таскаюсь по замку, показывая одно и то же тупым туристам по шесть раз на дню.

— Нет, я имею в виду, где бы ты хотела работать?

— Ах, в этом смысле… – Она отхлебнула кофе, зажмурив глаза, словно первый глоток доставил ей несказанное наслаждение. – Пфф… Да где угодно. В каком-нибудь магазине одежды, например. Или в цветочном. Не знаю. – Она открыла глаза и уставилась на меня, ожидая, вероятно, каких-либо комментариев, но я думала о своем. Потом она прошептала с неподдельным ужасом: – И как только ты выносишь все эти шрамы? Я бы, наверное, с ума сошла. Они что, так навсегда и останутся?

До чего трогательная прямолинейность.

— Не знаю, – ответила я. Меня это вообще не волновало. Чем больше шрамов, тем меньше у меня шансов увидеть в зеркале одну мою знакомую.

— А тебе не страшно? – спросила она, продолжая на меня таращиться и оставаясь при этом удивительно обаятельной.

— Нет, не очень.

Она поспешно встала, как будто даже находиться в одной комнате со столь уродливым существом было для нее оскорбительно, и с грохотом поставила свою чашку в сушилку.

— Ну что ж, – сказала она, – приятно тебе провести день.

Приятно – не то слово. С начала и до конца это был день сплошного счастья.

Помню, как-то в школе нам задали сочинение на тему «Мой счастливый день», и я не знала, что писать, потому что уже лет с десяти до меня начало доходить, что счастье – ощущение временное. Оно редко могло продержаться в течение дня и всегда отступало перед

малейшими физическими неудобствами, так что посреди полнейшего счастья вдруг начинал болеть зуб или зудеть комариный укус. Я легко бы справилась с описанием счастливых мгновений. С счастливыми часами было уже труднее, но при желании можно вспомнить. Но счастливые дни… нет, это уже выходило за пределы моих возможностей. Я сидела, уставясь в лист бумаги, парализованная невыполнимостью задания. Все равно что просить меня спрясть золотую нить из соломинки. Но теперь я запросто написала бы такое сочинение, потому что когда-то, давным–давно, у меня был целый день настоящего счастья.

Чем я занималась в этот счастливый день? Ну, во–первых, мы с Франсуазой ездили в Фижак. Было еще рано: прямые линии и углы, которые в полдень, острые как бритва, резали глаза, в тот час были еще мягкими, сглаженными. Дорога петляла между серыми и оранжевыми скалами. Я не могла понять, почему вчера этот ландшафт показался мне таким враждебным.

В Фижаке было полно машин и людей. Я ждала на улице, пока Франсуаза положит в банк выручку за субботу–воскресенье, а потом мы зашли купить рыбы. В магазине встретили нескольких знакомых Франсуазы, которым я была представлена как ее кузина, Мари–Кристин из Лондона. Меня целовали в обе щеки и жали руку.

— Теперь это станет достоянием всего города, – сказала Франсуаза, когда мы зашли в придорожное кафе, потому что у меня разболелись ноги. – Все пожелают с тобой познакомиться.

Я сидела в пластиковом кресле и, вытянув перед собой ноги, разглядывала прохожих. Было ощущение первого дня отпуска, только лучше, потому что первый день отпуска всегда омрачали привычные тревоги: обязанность веселиться и беспокойство, что Тони совсем не весело. Я еще дальше вытянула ноги на тротуар и выпила стакан пива. Я чувствовала, что Крис непременно заказала бы пиво.

Потом мы отправились в обувной магазин, где мною внезапно овладело безрассудство. Я примеряла одну пару за другой: сандалии, выходные туфли–лодочки, туфли без каблуков – все подряд. Пол вокруг меня был уставлен обувью. В конце концов, я купила четыре пары, включая красные туфли на высоком каблуке для Франсуазы, которая никак не могла успокоиться, повторяя, что не надо, не стоит, она никогда не осмелится их надеть, и что скажет maman, и вообще она не может принять такой дорогой подарок!

— Ой, да у меня куча денег, – выпалила я. Я уже потратила больше тысячи франков из своих восьми.

Ее благодарность была чрезмерна. Так я ей и сказала, да только хуже сделала. И мне вдруг вспомнилось, как Крис настаивала на том, чтобы оплатить счет в ресторане с той же легкой раздраженностью, с какой я теперь отмахивалась от протестов Франсуазы.

Потом мы поехали обратно. Когда мы миновали ферму с грецким орехом и навозной кучей перед задней дверью, я сказала:

— Почти дома.

Когда же мы повернули за угол и показались башенки замка на фоне скал, я испытала удовольствие, острое, как соль на языке.