Либерия

Введенский Евгений

— Послушай, Сусу, — сказал я. — Мы дадим тебе тридцать долларов. Больше у нас нет!

— Тридцать долларов? — скривившись, протянула Сусу с выражением безмерного презрения на лице и улеглась на кровать. — Охранник! Зови полицию.

Фанта и Тата шепотом попросили Гену и меня удалиться, чтобы дать им возможность поговорить с Сусу "по-своему", и мы вышли на улицу покурить.

Солнце поднималось все выше, ослепительно сияя в лазурном небе. Воздух с каждой минутой становился горячее, и вскоре по лицу, груди и спине уже текли капли пота. Поприветствовав белое начальство, дворник Огастес и уборщица Лаки, которые минуту назад заглядывали в окно, принялись каждый за свою работу.

Огастес, нагнувшись,

косил траву полуметровым мачете. Впрочем, также справедливо было бы сказать, что он перекапывал двор: лезвие погружалось в землю на несколько сантиметров, и при каждом ударе в сторону летели комья земли, камни и клочья травы вместе с корнями. Покошенные участки двора напоминали свежевспаханное поле.

Лаки высыпала в ведро несколько стаканчиков стирального порошка, залила туда воду из-под крана, окунула в ведро тряпку и бросила ее на пол в гостиной. Затем она встала на тряпку обеими ногами и начала передвигаться по крыльцу прыжками, двигая бедрами то вправо, то влево. За ней тянулся шлейф из мыльной пены и пузырей.

К крыльцу подошел Эймос, стрельнул сигарету и принялся рассказывать, как опасно иметь дело с либерийскими девушками.

— Слушай, Гена, — спросил я. — А твои подруги не просят денег?

Гена усмехнулся:

— Я им сказал, что хочу принять мусульманство и взять в жены их обеих.

Не знаю, как именно Фанта и Тата уговаривали Сусу "по-своему", но кончилось это тем, что она высунулась в окно и истошно заорала: "Помогите! Помогите! Убивают!"

Переглянувшись, мы было ринулись в дом, но тут раздался громкий стук в ворота. Там стояли соседи, вооруженные мачете, палками и камнями. Понадобилось минут десять эмоциональных объяснений, чтобы они поверили, что все в порядке и что здесь никого не убивают, после чего соседи наконец свалили, недоверчиво оборачиваясь назад.

Происходившее напоминало банальный театральный спектакль, который давно должен был закончиться, но волей невидимого режиссера все длился и длился. Я был бы рад выйти прочь из зрительного зала, но проблема была в том, что я находился одновременно и в первых рядах партера, и на сцене, причем играл чужую руль, не зная текста и даже не будучи знаком с сюжетом пьесы. Я хотел бы сменить амплуа, но нужно было дождаться занавеса... В какой момент произошла та самая судьбоносная ошибка и какая именно ошибка — то событие или стечение обстоятельств, которое привело меня сюда и заставило выполнять эти действия, говорить эти слова, думать эти мысли? И было ли возможно сделать что-то в прошлом, чтобы это странное настоящее стало иным?

После полутора часов уговоров Сусу удалось убедить, что она меня неправильно поняла: на самом деле она мне очень понравилась, просто сегодня у меня много очень важных дел, а завтра я ей позвоню. Сусу — нехотя — согласилась принять тридцать долларов, но выдвинула дополнительные условия: во-первых, чтобы мы отвезли ее домой, а во-вторых, чтобы моя рубашка осталась у нее — потому что она хотела сама ее постирать и зашить, а также в качестве гарантии нашей следующей встречи. Наблюдая за тем, как Сусу запихивала мою бедную израненную рубашку в свою сумочку, я догадывался, что никогда больше ее (рубашку) не увижу... Чтобы Сусу убралась наверняка и поскорее, а также в качестве широкого жеста, вместе с трубочкой из мятых долларовых купюр я сунул ей в руку пачку влажных салфеток, которыми Гена рекомендовал "стирать сперму с черных девушек".

Тем временем Гена отправил Огастеса на поиски джипа, который с ночи торчал в куче песка где-то по соседству. В ожидании машины все три девушки вышли на крыльцо, уселись на стулья, закинув ноги на парапет, и стали дружелюбно болтать с уборщицей и охранником. Солнце уже стояло высоко в небе, поливая мир ослепительными горячими волнами света.

—

Слушай, Гена, — сказал я ему смущенно, — У меня ведь из одежды теперь только джинсы и носки остались. Мне ехать не в чем.

Порывшись в своем шкафу, Гена отжалел мне растоптанные шлепанцы и просторную майку с надписью на иврите, которая повисла на моем худом туловище, как мешок из-под картошки.

Полчаса спустя Огастес благополучно пригнал машину во двор. Гена и Фанта сели спереди, Тата, Cусу и я — сзади. За несколько утренних часов черный джип сильно нагрелся, и внутри было жарко, как в парилке. Опустив стекла, девушки тут же принялись весело щебетать между собой, взволнованные возможностью средь бела дня прокатиться по Монровии на крутой тачке.

Проехав несколько кривых разбитых улочек, машина выехала на широкую грунтовую дорогу и вклинилась в неторопливую вереницу автомобилей, среди которых преобладали выкрашенные в желтый цвет раздолбанные легковушки-такси, часто без окон и дверных ручек; они громко дребезжали, осторожно пробираясь по многочисленным ухабам и канавам и испуская клубы черного дыма. Как правило, каждая такая машина везла по шесть-семь пассажиров в салоне, а часто еще два-три человека сидело сзади, в открытом багажнике, свесив ноги в шлепанцах. Водители непрерывно сигналили и надрывно орали, высунувшись в открытые окна; таким способом они сообщали прохожим, что у них еще есть свободные места.

Кроме такси на дороге нередко встречались большие белые джипы "Nissan Patrol" с символикой ООН и различных благотворительных организаций. Внутри, за тонированными стеклами, с включенными на полную мощь кондиционерами, сидели белые люди в солнцезащитных очках.

Дома вдоль дороги были в основном полуразрушенными, почерневшими, кое-где со следами от пуль на стенах; вдоль домов текли ручейки нечистот. Тротуаров как таковых не было: прохожие передвигались по обочинам, шагая по зловонным кучам отбросов. Люди мочились, стоя у края дороги.

Повсюду сновал народ; воздух был переполнен криками и летевшими отовсюду хриплыми звуками африканской музыки. По проезжей части бегали продавцы всякой всячины, засовывая в окна проезжавших автомобилей свой товар: печенье, конфеты, воду в маленьких пакетиках, таблетки, кепки, мыло, газеты, подушки.

Прохожие в большинстве своем были одеты в рваные майки, шорты и сланцы. Вокруг было много калек: слепых, безногих, безруких, покрытых язвами и струпьями; кое-как пробираясь к окнам машин, они демонстрировали свои увечья и, бормоча или завывая, просили дать им "хоть что-нибудь". Мужчина с грязными дредами и пыльной всклокоченной бородой, одетый в красный халат на голое тело, не спеша шел прямо по середине дороги. Регулировщик на бетонном возвышении в центре перекрестка слушал музыку в наушниках и танцевал и размахивая руками в жарком тяжелом воздухе; водители машин проезжали мимо, не обращая на него никакого внимания.

Вскоре черный корпус джипа прогрелся настолько, что даже дверей невозможно было коснуться руками. Было тяжело дышать: воздух был обжигающе горячим, влажным и наполненным выхлопными газами и разнообразной тошнотворной вонью. Все мое тело было покрыто густым вязким потом, на джинсах и майке проступили большие влажные пятна, пот капал из штанин, стекал со слипшихся прядей волос, заливал глаза. Я чувствовал себя как рыба, которую жарили в кипящем масле на медленном огне.

Слева от нас между домами поблескивала синяя громадина Атлантического океана; сквозь оглушительный городской гвалт до меня временами доносился шум волн. Мне хотелось выйти из этого раскаленного черного драндулета и побежать к берегу, на ходу стягивая с себя одежду и бросая ее на белоснежный песок, с разбегу прыгнуть в несущуюся навстречу высокую волну и погрузиться с головой в прохладную воду.