Лица
Шрифт:
Наум, как любвеобильный медведь, дружески похлопал ее по локтю.
— Миках Кальман — человек страсти, — проговорил он. — Его прозвище «Лев». А ты что-нибудь знаешь про львов? Когда лев попадает в прайд, он убивает соперников, а потом спаривается со всеми львицами.
Все утро Жени оставалась в расстроенных чувствах. Она путала вещи, делала ошибки, и Наташа несколько раз ее спрашивала, хорошо ли та себя чувствует. Жени раздражали эти вопросы, к тому же она сердилась на Наума, и когда после
— Ты выглядишь что-то усталой, Женя. Не лучше ли тебе отдохнуть?.. — она взвилась.
— Я не нуждаюсь, чтобы обо мне кто-нибудь заботился или вмешивался в мою жизнь!
— Что ты хочешь сказать? — Наташа была огорошена.
— Твой дружок Наум взял на себя роль моего защитника. Можешь ему сказать, что защитники мне ни к чему.
Наташа складывала чистые пеленки:
— Мы случайно заметили, что ты идешь с Микахом Кальманом. Он сложный человек. Знаешь его историю…
— Не хочу ни о чем слышать, — выкрикнула Жени, — и в двери появились удивленные детские личики: прежде они не слышали, чтобы в детском саду повышали голос.
Жени повернулась к ним спиной и стала доставать стерилизованные бутылочки и соски.
— Терпеть не могу, когда за мной следят, — уже тише сказала она матери.
— Никто за тобой не следит. Просто случайно выглянули в окно. Ты вольна поступать, как знаешь. Но здесь ты новенькая и не разбираешься в тонкостях жизни в кибуце. Миках родился в Германии. Родителей отправили в лагерь смерти. Его воспитывали люди, которые обращались с ним, как со слугой.
Жени наполнила стерилизатор новыми бутылочками.
— Миках очень рано познал ненависть. От нацистов, от приемных родителей. Когда он сам в четырнадцать лет приехал в Израиль, ненависть обратилась против арабов. Он экстремист. Для него единственное решение конфликта — убивать.
Жени вспомнила, что прежняя жена Наума отрицала насилие.
— Догадываюсь, — проговорила она, опуская наполненный стерилизатор в воду, — почему они с Наумом враги.
— Враги — это слишком сильно сказано, — возразила Наташа. — Просто исповедуют разные, может быть, противоречащие друг другу идеологии.
— И поскольку я твоя дочь, то должна быть на твоей стороне и на стороне твоего любовника.
— Это жестоко, — обиженно воскликнула Наташа. — А я тебя считала за друга.
— Друга? Да ты меня почти не знаешь, — она направилась в детскую. Там у перильцев стояла девочка и тянулась кверху, чтобы ее взяли на руки. Сначала Жени прошла мимо, не обратив на нее внимания, потом повернулась и подняла девочку. С ребенком на руках вернулась назад, где стояла, застыв у стопки пеленок, ее мать.
— Извини.
— Извинить? — эхом откликнулась Наташа. Она стояла спиной к Жени и разглядывала руки.
Ее униженная поза взорвала Жени:
— Хочешь сразу всего? — колко бросила она. — Когда тебе угодно, играешь в матери. А я в двенадцать лет научилась обходиться
Она поставила девочку у Наташиных ног и сбежала по лестнице, выскочила из детского сада и, несмотря на жару, бросилась бегом. В спасительном одиночестве своей комнаты она упала на кровать и расплакалась.
Следующим утром, в десять часов, Жени садилась в небольшой военный самолет, который должен был отвезти ее и Якова в Иерусалим. Ему собирались делать операцию в Хадассахском медицинском центре Еврейского университета, доктор Стейнметц разрешил Жени сопровождать больного.
Жени поправила над его головой бутыль с внутривенным вливанием, проверила, как бежит по трубке жидкость, и надежно, лентой, закрепила иглу на запястье. Яков лежал на носилках с закрытыми глазами. Бинты на голове скрывали его боль. Жени знала это и взяла его за руку. Яков тяжело дышал.
— Готовы? — спросил пилот. Но прежде чем она успела ответить, дверца снова растворилась, и в самолет забрался Миках, усевшись рядом с нею.
Двигатель взревел. Самолет подпрыгнул и взмыл в воздух. Они молчали, но Жени локтем чувствовала его руку. И по руке жар распространялся к ее телу. Губы пересохли. Взглянув на него, она поняла: он пришел за ней — на лице Микаха сквозило удовольствие.
— Ну, так что же? — проговорил он. — Где же твоя мать?
Жени пожала плечами.
Миках улыбнулся, откинул голову назад и замер.
— Нас зачинают, — начал он снова через несколько минут, — вынашивают, рожают. Но первое, что мы познаем в жизни — это расставание.
Его слова напомнили Жени о Пеле.
— Большинство людей слабы, — продолжал Миках. — Они не принимают правды. Пытаются соединить то, что соединить нельзя и называют это любовью.
— Вы не верите, что любовь существует?
Миках сузил глаза:
— Она существует в приверженности. Любовь — не ласки и не сахарные слова. Она — не обожание ребенка и не когда к тебе ластится животное, — выражение его лица стало горьким, голос суровым. — Такая любовь вызывает презрение: любовь-самообожание, любовь-самолюбование. Настоящая любовь сурова. Когда в приверженности к делу, в приверженности к стране, своему народу, забываешь себя. Она требует беспощадности ко всем, кто угрожает делу.
Жени ощутила рядом с собой силу, напряжение его тела. Яков не открывал глаз. Дыхание было тяжелым, но регулярным. Когда самолет приземлился в Иерусалиме, их уже поджидала медицинская бригада и машина скорой помощи.
Они приехали в больницу, и Жени передала историю болезни Якова дежурному хирургу.
— Первая операция назначена на завтрашнее утро, — сообщил ей хирург. Она кивнула и, повернувшись, встретилась глазами с Микахом. Они вышли на улицу и зашагали на юг, «в сердце города», как назвал его Миках, в Древний Иерусалим.