Лица
Шрифт:
На следующий день Питер Барлоу снова вызвал Жени к себе в кабинет и тепло пожал ей руку:
— Я разговаривал с Биллом Ортоном. Мы ждем вас здесь.
Декан вновь посадил на нос очки.
— Поздравляю, мисс Сареева. Может быть, вы станете первооткрывателем.
Тем вечером Чарли принесла домой шампанское. Она весело смеялась, когда Жени перерассказывала ей разговор с деканом, особенно ее развеселило слово «изъян».
— Отныне, — выдавила она между двумя взрывами смеха, — я буду тебя называть «милая моя калека».
— Не забудь, калека вдвойне.
— Помню, помню. Ну что будешь делать с такими людьми.
— Пусть себе гадают, в чем
— Брось, — Чарли осторожно тащила пробку из бутылки. — Я всего лишь незаметная женщина. Медсестра. Клянусь, будь ты самой Жанной д'Арк или даже Богородицей, по моей рекомендации тебе не позволили бы даже полы мыть. Это — мир мужчин, золотце, и ты должна это знать. Если бы Барлоу не поговорил с Ортоном, у тебя бы не было шансов получить это место.
— Дай попробовать, — Жени потянулась к бутылке. — Но если наш мир — мир мужчин, как же удалось справиться Жанне д'Арк?
— Всех надула. Ее приняли за парня. Ну вот!
Пробка выстрелила в потолок, и Жени быстро подставила бокал под горлышко бутылки. Вино вспенилось, они наполнили второй.
— За тебя, доктор Сареева, — Чарли опрокинула бокал в рот и тут же снова наполнила его. — Кстати, а почему Сареева? Ты ведь еще замужем. Имя Вандергриффов много значит.
— Слишком много. Так заряжено, что, кажется, взорвется, когда его произносят. Поэтому я всегда предпочитала называть свое, даже тогда… когда полагала, что из нашего брака что-то выйдет. А теперь, — грустно закончила она, — пользоваться фамилией Пела просто некрасиво.
За короткое время они многое узнали друг о друге и теперь Чарли понимала Жени больше, чем кто-либо другой. Была в курсе основных событий ее жизни.
— Давай опять за тебя — под любой фамилией, — снова подняла бокал медсестра. — Жалко только, что теперь на работе мы не будем видеться так часто.
— Конечно, будем, — заверила ее Жени.
Но в следующие несколько дней она поняла, что Чарли была права. Хотя она и продолжала выполнять работу, от которой другие отворачивались, делать ее никто не обязывал, — теперь она входила, пусть пока и без определенной должности, в ожоговую бригаду и принадлежала к врачебному, а не санитарному персоналу.
Ожоговое отделение включало в себя множество различных специалистов — медиков и даже не медиков: психиатров, психологов, терапевтов, косметологов, изготовителей париков — все были призваны лечить пациентов на двенадцатом этаже.
Жени чувствовала, что это самое интересное, самое трудное и самое многообещающее место, где она только могла оказаться. И она хотела проводить в клинике как можно больше времени, растянуть день, как резинку.
Из-за разного расписания Жени и Чарли иногда целыми днями не могли перемолвиться и словом, особенно когда медсестра работала во вторую смену: с четырех до полуночи. В декабре они в первый раз за две недели ужинали вдвоем. Обе были совершенно измотаны. Чарли жаловалась на двух медсестер, которые проявляли такое отсутствие сострадания к больным и даже отвращение к тем, у кого оказались изуродованы лица, что она предложила им бросить санитарию и отправиться работать секретаршами в ателье мод, где они могут вволю насмотреться на смазливые физиономии.
Жени утомленно улыбнулась. Она так устала, что не могла даже есть:
— Не знаю, правильно ли ты поступила. Предубеждения против увечий распространены очень широко.
Чарли сердито посмотрела на нее. До этого они еще ни разу не спорили и, посреди их макаронного ужина, она не
— Медсестер ты вполне можешь оставить на мое попечение.
Жени различила в голосе Чарли обиду и промолчала. В конце концов, та была права. Разбиралась в санитарии гораздо лучше, чем она, хотя медицинские познания Жени были гораздо глубже.
Она вспомнила день, проведенный в клинике, особенно смену повязок у двух больных, которую ей пришлось выполнять. Тогда и поняла, почему сестры ненавидят эту операцию.
Они приносят больному боль, подвергают пациента мукам и ничего не могут с этим поделать. Сегодня больная вся сжалась от страха и этот страх вылился в раздражение против Жени. И она так прониклась чувствами больной, что сама ощутила злость на себя.
— Сестрам приходится не сладко, — сказала она вслух.
Чарли вскинула глаза, как будто хотела что-то возразить, но вместо этого положила в рот еще одну порцию спагетти, а, прожевав, кивнула:
— Все время гладят против шерсти. Нервы стали ни к черту. Извини.
— Ничего, — улыбнулась Жени. Напряжение спало, но есть по-прежнему не хотелось.
Она смотрела, как Чарли расправляется с макаронами.
«Мы очень разные люди, — думала Жени, — но во многом я гораздо ближе Чарли, чем кому-нибудь другому». Она сама толком не понимала, что подразумевала под словом «разные». Конечно, не профессию. Они занимались различными аспектами одного и того же дела. И не разницу в физическом обличии, которому обе придавали так мало значения. Светло-каштановые волосы Чарли были прямыми и тонкими. Цвет своих глаз та описывала, как «нечто среднее между тиной и прокисшим пивом». Чарли по крайней мере на тридцать фунтов весила больше, чем ей бы следовало. Когда они оказывались вместе на улице или в магазине, Жени смущало, что привлекает всеобщее внимание. Но Чарли не ревновала. Напротив, та, казалось, гордилась всезавоевывающей красотой подруги, и если какой-нибудь незнакомец заговаривал с Жени, начинала добродушно любезничать с ним, а потом говорила:
— Он пытался к тебе подкатиться, а я перехватила беднягу.
Чарли выросла в небольшом городке на побережье в штате Массачусетс. Ее отец, по профессии каменщик, пошел по призванию в добровольный пожарный отряд. Мать, в прошлом преподавательница в детском саду, перестала работать после рождения младшей сестры Чарли. Девочка родилась отсталой и умерла в четырнадцать лет в специальном заведении, куда родители поместили ее за год до кончины, не в силах больше выдерживать все более и более саморазрушающее поведение. Но тринадцать лет, пока сестра жила дома, Чарли часто приходилось служить ее сиделкой, когда мать одолевали долгие приступы депрессии. После смерти девочки — в то время Чарли исполнилось девятнадцать — депрессии матери вызвали настолько острый флебит, что она уже редко вставала с постели.
Для Чарли Жени представлялась пришелицей из другого мира — блистательного, сверкающего богатством, наполненного иностранными именами.
— Не поверю, что тебе со мной интересно, — как-то сказала она, но Жени так и не поняла, что она имеет в виду.
Жени все еще чувствовала себя иностранкой — слепком кусочков и осколков, которые составляли ее жизнь.
Они понимали друг друга, откровенно делились друг с другом своими мыслями. Но несмотря на близость, каждую формировала своя среда, свое социальное окружение. Отец Жени был видным функционером, опекун — богачом и влиятельнейшим человеком, муж — из семьи Вандергриффов. Жени всю жизнь провела с прислугой.