Лица

Кингсли Джоанна

«Переутомилась», — решила Жени. Чарли уже подала заявление об уходе из Францисканского института с первого июня или даже раньше, если к тому времени ей подыщут замену. Но это не принесло облегчения и не сняло стресса. Она стала прибавлять в весе — верный признак обеспокоенности, стала часто уходить не причесавшись.

— Ты на грани срыва, — заявила Жени. — Тебе нужно немедленно прекратить работать.

— Не могу, — Чарли плотно сжала губы. — Ким во мне нуждается.

Ким была девочкой лет двенадцати, чье тело обгорело на семьдесят пять процентов, когда щитовой домик, в котором

они жили, вспыхнул, как свеча, и похоронил ее отца и сестру. Мать Ким с грудным ребенком навещала родных и, вернувшись, застала дом сожженным дотла. Ким отшвырнуло взрывом, который развалил дом, и она, вся в огне, упала на соседском дворе. Оттуда ее незамедлительно отвезли во Францисканский ожоговый институт.

Когда девочка пришла в себя, она не могла говорить и не реагировала на окружающее, казалось, даже не узнавала мать. Все в ней как будто умерло, кроме боли. Тело настолько обгорело, что, куда бы не прикасалась Чарли, она доставляла девочке страдание. Неповрежденными остались лишь несколько дюймов на шее.

Потом Ким стала постоянно плакать. Она будто вернулась в младенчество, что-то непонятно бормотала, мочилась в кровать. Но по глазам было видно, что она узнавала мать и Чарли, когда те приближались к ее, покрытой пластиком, кровати.

— Ким во мне нуждается, — повторила Чарли. Было половина седьмого, но по ней казалось, что она не спала всю ночь. И это была не первая ночь без сна. Ким вошла в нее, как наваждение. — Она никогда не выздоровеет, — голос сестры был бесцветным, она казалась взъерошенной, кожа отливала нездоровым оттенком. — Сколько бы операций Ким не перенесла, она навсегда останется уродом. Будет бояться выходить из дома. Мать не сможет с этим примириться и в конце концов прогонит ее прочь.

Жени вдруг озарило, почему Чарли так страдает из-за девочки, но, глядя на ее обезумелое лицо, она боялась выразить свое предположение вслух.

— Ее жизнь разбита. Почему она никак не может умереть?

Вечером она нашла Чарли скорчившейся и рыдающей на стуле в гостиной. Жени опустилась перед подругой на колени, взяла за руку. Прошло несколько минут, прежде чем Чарли поняла, что она рядом. Потом обняла Жени, прижалась щекой к ее шее.

— Она умерла. Я как будто потеряла сестру.

Жени долго прижимала Чарли к себе, зная, что сказать нечего, что ее горе достигло вершины и должно прорваться, перед тем как начать утихать.

Постепенно рыдания стали утихать. Жени поднялась, чтобы приготовить чаю.

— Хочешь, я позвоню Тору?

Лицо Чарли было все сморщено, глаза покраснели и опухли. Она только кивнула.

Было уже почти двенадцать, но Тору ответил, что немедленно выезжает.

Чарли поднялась со стула:

— Ты не сможешь… — попросила она сбивчиво, — … не сможешь расчесать мне волосы?

Жени отвела ее в ванную, умыла лицо холодной водой, расчесала и подала губную помаду. Чарли вопросительно посмотрела на подругу, потом повернулась к зеркалу и. аккуратно подвела губы. Когда через двадцать минут постучался Тору, она, приветствуя его, тепло улыбнулась.

Ким умерла восемнадцатого апреля. А двадцать третьего — Жени столкнулась с пациентом,

потрясшим ее больше других.

Винстону было двадцать четыре года и, судя по фотографиям, сделанным в его восемнадцатилетие, он был на редкость привлекательным. Высокий, симпатичный, с ясными зелеными глазами. Он стоял на фоне небольшой «Сессны», и откровенная улыбка придавала еще большее обаяние его чертам. «Полный солнца юный бог», — подумала Жени. У юноши было все. Подобно Вандергриффам, его родители были чрезвычайно богаты и ничего не жалели для своего единственного сына.

Через несколько недель после того как был сделан снимок, самолет потерпел аварию и загорелся. Пассажирку Винстона, девушку по имени Джи-Джи Френч, при ударе отбросило на несколько десятков ярдов. Она сломала обе ноги, получила смещение плечевого сустава, но через пару месяцев оправилась. Пристегнутый к сиденью Винстон обгорел до неузнаваемости. То, что он выжил, казалось чудом: ожог третьей степени охватил все лицо, юноша лишился ушей, носа и четырех пальцев на правой руке. Через шесть лет после катастрофы он снова лег в госпиталь для реконструктивной операции, но внешность его по-прежнему оставалась отталкивающей. Молодые сестры содрогались, когда входили к нему в палату. Но их реакция не особенно расстраивала Винстона — он прошел и через худшее.

Он рассказал Жени о случае, произошедшем примерно через год после катастрофы. Тогда он второй раз решился покинуть дом и пошел повидать кузена: в гостях оказалась и пятнадцатилетняя девочка. Завидев Винстона, она прыснула от хохота.

— Такой страшной маски я еще никогда не видела, — проговорила она, превозмогая смех. — Сейчас же ее сними!

Винстон окаменел, а девочка подбежала к нему и попыталась снять «маску», а когда закричала от ужаса, юноша рванулся к двери и следующие полгода выходил из дома только тогда, когда нужно было ехать в больницу.

Накануне операции Жени рассказала ему, что и ее отец выглядел как он.

Оправляясь после операции, Винстон рассказывал Жени, как увечье изменило его характер.

— Я стал враждебным, подавленным, замкнутым — превратился в обузу для самого себя. Молил лишь о смерти.

Он был полностью откровенен, но лишь с теми, кто его принимал. И не делал даже попытки заговорить с любым другим, кто проявлял признаки отвращения. Жени слышала, что его появление на этаже создало такую атмосферу, что пришлось собирать специальное совещание. Председательствующий психиатр заявил, что Винстон представляет собой ярко выраженный клинический случай «социальной смерти».

Жени ненавидела этот термин — слишком много он для нее значил: и Лекс, и отец были его жертвами. Но не Винстон кто преодолел себя, познавая свое существо.

Возвращение в общество было медленным процессом, рассказывал он ей. Самым трудным оказалось принятие самого себя, когда другие видели в нем лишь урода.

— Видели, — он с усилием улыбнулся. — А мне было трудно что-либо видеть из-под «маски».

Его интуиция поразила Жени — он точно и конкретно воспринимал свое моральное уродство. Она записала его исповедь в тетрадь и подчеркнула слова, удивившие ее определенностью и поэтичностью.