Лицей послушных жен (сборник)
Шрифт:
– Ника! – снова шепотом позвала я. – А ты обещала рассказать мне о своем друге. Можешь сделать это сейчас?
Я боялась, что девочка не захочет ничего говорить. Но она повернулась ко мне. Ее поднятое над подушкой лицо засветилось, как нарисованное.
– Могу, – доверчиво сказала она. – Но для этого нужно сначала кое-что показать.
Я притаилась, чтобы опять не напугать ее своими взрослыми подозрениями.
– Что ты хочешь показать?
– Сейчас, подожди!
Она тихо соскользнула с раскладушки, на цыпочках прошла в угол комнаты, где стояла этажерка с книгами. Прошлась пальчиками
Я напряженно следила за ее движениями: что она там ищет? Девочка взяла из неровного ряда одну книгу, полистала ее и вытащила оттуда прямоугольную картонку.
Быстрыми шагами босых ног просеменила к моей кровати.
Устроилась рядом, сбросила с подушки Дымку, которая, кстати, прекрасно расположилась там на ночлег, и сунула мне в руки прямоугольный кусок картона. Я поднесла его к лунному свету.
Это оказалось тем, что с полвека тому назад называли дагерротипом: на плотном картоне было изображение какого-то семейства. Значит, это снимок. Он был покрыт зеленоватой патиной времени, но чувствовалось, что карточка сделана старательно, на века: картон не гнулся и не ломался. В углу выведен вензель «Мастерская И. Сиренко». Фотография была достаточно четкая, кое-где аккуратно подрисована и подретуширована.
Трогательное семейное фото начала века: отец, мать и девочка лет десяти. Отец, как положено, сидит в кресле, сзади стоит мать, положив руку ему на плечо, девочка немного выступает вперед. Все одеты так, словно собрались в церковь. Наверное, так оно и было – зашли сфотографироваться после какого-то праздника. На отце – длинный пиджак без воротника, из-под которого виднеется узор рубашки-вышиванки, штаны заправлены в высокие и начищенные до блеска сапоги. Голова побрита, над губой – густые подкрученные усы.
На женщине нарядная рубашка, несколько ниток бус, на голове – платок, закрученный затейливым тюрбаном, широкий пояс в несколько слоев плотно обхватывает тонкую талию, из-под толстой тканой клетчатой юбки-плахты выглядывает край кружевной рубашки.
Девочка одета так же. Только бус меньше, а немного растрепанные косы свободно спадают до самой талии. Ее рука лежит на колене отца. Лица всей троицы напряженные, торжественные и какие-то нездешние – таких сейчас днем с огнем не сыщешь.
Я погладила фотографию ладонью. Она была гладкой, без единой царапины. Вот умели же делать! Давно нет на свете этих людей, а снимок остался почти таким же, как был.
Я уже говорила, что не люблю старые фотографии, чувствую к ним опаску, замешанную на страхе, – из-за того, что эти куски бумаги способны пережить запечатленных на них людей. И понести их образы по миру – безымянные и неизвестные.
– Ну? – оторвал меня от раздумий шепот Ники.
– Что? – не поняла я.
– Ты невнимательная, – укоризненно сказала девочка. – Ты…
Она не успела договорить, как я неожиданно поняла то, что она пыталась объяснить без слов – этим куском старого картона. И в который раз за короткое время я задохнулась, как будто глотнула неразбавленного спирта: у девочки на фотографии и девочки, сидевшей рядом со мной, было одно лицо! Нет, ошибиться я не могла, они были похожи как близнецы, как две капли воды – точнее и банальнее не скажешь!
Я поднесла
Довольная эффектом, Ника забрала фотографию, нежно вытерла ее о рубашку.
И замерла, ожидая вопроса.
До того как он прозвучал, я должна была собрать воедино все свои речевые способности. Спросила как можно спокойнее:
– Это наши… то есть ваши родственники?
– Не угадала! – засмеялась девочка. – Это Мария.
– Кто такая Мария?
– Невеста Богдана Игоревича.
– Кто такой Богдан Игоревич? – пыталась не спеша докопаться до истины я.
– Мой друг, которого ты испугалась… – сказала девочка, кивнув за окно, как будто там, на скамейке, до сих пор сидел тот Человек В Черном Шляпе.
– Боже мой, девочка, что ты несешь? – наконец взорвалась я, заикаясь так, как никогда, даже зубы стучали. – Умоляю, объясни все немедленно!
Я тормошила ее за худенькие плечики. На какую-то долю секунды мне показалось, что в ее глазах промелькнуло недетское высокомерие.
Если бы я могла как следует ее отшлепать! Ужасный ребенок! Или – сумасшедший? Этого еще не хватало!
Ника обняла меня за шею и начала успокаивающе гладить по спине.
Я смотрела на ее освещенное луной лицо, тоненькие руки в широких вырезах рукавов ночной рубашки, на длинные ножки-палочки, скрещенные, как у паучка.
Девочка в круге света казалась такой эфемерной, словно сотканной из шелковой нити.
– Ты впечатлительная, – наконец сказала она. – Поэтому я тебе ничего не расскажу.
Она решительно забрала у меня из рук фотографию, перебралась на свою раскладушку и с головой накрылась одеялом. И больше не издала ни звука.
…Я уснула только под утро, когда лунное сияние превратилось в серые рваные лоскуты. Копаться в собственной памяти не было никакого смысла – что-то выпало из нее безвозвратно. Мне оставалось только наблюдать, слушать и ждать…
6 июня
Как любопытно устроена детская память!
Я вспомнила, как однажды общалась с беспризорным мальчиком. С какой любовью он рассказывал о своей матери – законченной алкоголичке, об отце-рецидивисте, которые посылали его на улицу попрошайничать и отбирали деньги, чтобы купить бутылку. Какими интересными казались ему уличные приключения, новые знакомства, дружба, приобретение опыта. Не так ли происходило и с Никой? Я пока что не могла ответить на этот вопрос. Просто заставила себя абстрагироваться от странности ситуации.
Проснувшись, долго лежала, слушая, как у виска урчит Дымка. Раскладушка уже была сложена.
Из кухни доносились приглушенные голоса.
Дверь тихо приоткрылась – заглянула Зоя. Заметив, что я не сплю, обрадовалась:
– А мы завтракаем. Присоединяйтесь!
Я поблагодарила и указала глазами на сложенную раскладушку:
– Вероника с вами?
– Нет. Ее утром соседи забрали с собой на дачу. Пару дней пускай дети побегают на свежем воздухе. Вам к скольки на работу?
Я ответила, что скоро должна бежать на очередное заседание. Зоя кивнула и закрыла дверь.