Личности в истории
Шрифт:
Его писательская стезя началась с «Рассуждений о назначении усиков у насекомых и об их органе слуха». Эта работа по энтомологии стала первым печатным трудом Нодье. Так проявилась его любовь к природе. Всю жизнь потом он не переставал интересоваться бабочками.
За «Рассуждениями…» последовала «Маленькая библиография насекомых» и потом уже книги совсем иного рода: первые романы, а еще – «Критическое рассмотрение французских словарей», «Начала лингвистики».
В городе Ду Нодье читает курс публичных лекций по философии, изящной словесности и естественной истории. Пробует себя в разных занятиях, так или иначе связанных с литературой: помогает
Нодье был многогранен. В одном человеке уживались лингвист и энтомолог, библиофил, знаток истории книги, сказочник и романист.
А каким разным было его перо! Романтическое и сентиментальное, однажды оно произвело на свет бестселлер европейского масштаба. Историей о благородном разбойнике Жане Сбогаре зачитывались даже в России. О популярности ее свидетельствует Тургенев и в «Евгении Онегине» – Пушкин.
Несчастная любовь, конфликт с обществом, гений и толпа – да, Нодье писал об этом поначалу, но сам был совершенно другим. Веселым и ироничным. И веселость эта, чем старше он становился, все больше наполнялась опытом, глубиной, мудростью жизни.
Он называл себя «здравомыслящим насмешником». Но ирония Нодье была полна горечи и печали. На техническом прогрессе и только на нем не построишь будущего человечества. А полезность всякого изобретения зависит от того, в чьи руки оно попадает, каким целям служит.
Иногда, казалось, он впадал в крайности. Ну где это видано, чтобы страстный библиофил вдруг открыто утверждал, что современная культура не нашла изобретению «майнцского ремесленника» Гутенберга (читай: книгопечатанию) достойного применения?!
Резко? Безапелляционно? Но в начале 30-х годов XIX века во Франции каждый день выходило в свет по роману. И в погоне за модными однодневками истинное, стоящее забывали, постепенно оно исчезало в небытие – вот что больше всего беспокоило Нодье.
Он писал: «У всякого народа есть собственная поэзия. Всем детям нужны сказки… Там-то и запечатлен на века ум и характер народа. Наш угрюмый опыт и наша педантическая ученость презирают эти книги, а между тем они простодушные архивы доброго старого времени, в них содержится все, что старые нации, подобно старым людям, помнят о своем прошлом».
В начале 1824 года Нодье получил назначение на пост библиотекаря в библиотеке Парижского арсенала. Эту должность он будет занимать 20 лет, до конца жизни.
Вскоре квартира Нодье при библиотеке стала местом свидания «всей романтической литературы» Франции, как заметил кто-то из современников. Виктор Гюго и Стендаль, Теофиль Готье и Жерар де Нерваль, Мериме и Мюссе – они все дружили с Шарлем Нодье и приходили послушать его увлекательнейшие истории.
Александр Дюма вспоминал, что Нодье рассказывал о давно прошедших событиях так, как будто присутствовал при них: «Он знал всех – он знал Дантона, Шарлотту Корде, Густава III, Калиостро, Пия VI, Екатерину II, Фридриха Великого… словно он присутствовал при сотворении мира и, видоизменяясь, прошел сквозь века».
Нодье любил книги. Казалось, что любовь эта была у него в крови. За ними он видел историю, судьбы страны и людей.
В послереволюционной Франции первой трети XIX века все памятники старины, в том числе и книги, нуждались в защите. Люди уничтожали их бездумно, не подозревая об их ценности. И вскоре даже появилось новое ремесло – «книжное живодерство». С книг сдирали богатые переплеты и пускали
Нодье одним из первых начал ту борьбу за сохранение памятников французской культуры, которую вскоре продолжил его знаменитый современник Виктор Гюго.
Он был настоящим рыцарем, этот миролюбивый, кроткий библиофил Шарль Нодье. Каждый день, какое бы ни случалось ненастье, он отправлялся в свое неспешное странствие по набережной Сены, где располагались букинистические лавочки и лотки под открытым небом.
На них связками продавались книги. Когда дешевые и грубые поделки, когда – редкие экземпляры, продаваемые за вполне разумные деньги, а когда и редчайшие сокровища – потемневшие от времени и одиночества, лишившиеся заботливых и любящих хозяев. Нодье спасал их, потерянных, обреченных на гибель в кондитерских и бакалейных лавках, в сапожных и кожевенных мастерских.
По-детски радуясь, он с любовью изучал факсимильные оттиски, заметки на полях и примечания. Он, может быть, единственный тогда понимал, насколько важны эти пометки, сделанные рукой Вольтера, Руссо… Он исследовал бумагу и переплеты, монограммы владельцев. Восторгался рукописной пометой Гролье на книгах его библиотеки: «Я принадлежу Гролье и его друзьям».
Шарль Нодье спасал не только книги, но и имена, по невниманию и небрежности, казалось бы, уже обреченные на забвение. Стараниями Нодье и его друга Виктора Гюго современники вновь вспомнили и оценили Франсуа Рабле, Сирано де Бержерака.
Сам Нодье не знал, останется ли его имя в истории. В присущей ему ироничной манере он писал о себе: «Увы! говорил я однажды сам себе, печально размышляя о том, что останется от всех трудов моей жизни, так вот к чему приводит то, что именуют творческим путем писателя! Вечное забвение после смерти, а иногда и до нее! Стоило труда писать! А ведь я был изгнанником, подобно Данте, узником, подобно Тассу, и влюблялся куда более страстно, чем Петрарка. Скоро я ослепну, как божественный Гомер и божественный Мильтон. Я хромаю меньше, чем Байрон, но зато стрелял гораздо лучше него. В естественной истории я разбираюсь не хуже Гете, а в старых книгах – не хуже Вальтера Скотта и каждый день выпиваю на одну чашку кофе больше, чем Вольтер. Все это – бесспорные факты, о которых потомки не услышат ни ползвука, если, конечно, у нас будут потомки. В таком случае, решил я, поразмышляв еще четверть часа, мне, очевидно, чего-то не хватало. Мне не хватало двух вещей! – воскликнул я через полчаса. Во-первых, таланта, приносящего славу, во-вторых, необъяснимого благоволения случая, который эту славу дарит».
Отчасти Нодье был прав. И сегодня мало кто даже во Франции, кроме специалистов, читал его статьи, романы и сказки. Самую знаменитую из них – «Фею хлебных крошек», например.
Меж тем Бальзак писал о Нодье: «Вы бросили на наше время прозорливый взгляд, философский смысл которого выдает себя в ряде горьких размышлений, пронизывающих ваши изящные страницы».
Он продолжал писать сказки, легенды почти до самой смерти и оставался оптимистом. Шарль Нодье считал, что сказка может при определенных условиях воплотиться в жизнь… И эти условия очень простые. Быть честным, добрым, думать о ближних больше, чем о самом себе. Любить и ради любви совершать поступки, которые в сию минуту кажутся неудобными, может быть, даже подвиги. Но ведь без них жизнь такая тусклая, что, может, даже и вовсе не стоит жить.