Личные мотивы. Том 2
Шрифт:
Ангелина Михайловна, разумеется, заметила настроение мужа и постаралась сгладить ситуацию:
– И все-таки, Виля, ты не можешь не согласиться, что мальчик безумно талантлив, безумно.
– Не вижу ничего особенного, – буркнул Вилен Викторович. – Крепкий ремесленник, не более того.
– Но ты же сам сказал, что суть характера Люсеньки передана очень точно, – поддела его Ангелина. – Это твои слова.
– Я от них и не отказываюсь. Ну хорошо, я соглашусь с тобой, этот Александр действительно хорошо видит характер модели и передает на полотне, но это говорит лишь
– Тише, – осекла его супруга, – вдруг он услышит? Мы же с тобой про бандитов ничего знать не можем, нам об этом только Максим говорил. И вообще, хватит нам тут торчать, пойдем к нему, попробуем поговорить.
Они вышли из мастерской и нашли Бориса в гостиной. Тот пил кофе и просматривал газеты.
– Спасибо, Сашенька, мы получили огромное удовольствие, – заворковала Ангелина Михайловна. – Вы пишете дивные портреты. Особенно нам понравилась Люсенька, весь ее характер как на ладони виден. И Лев Сергеевич очень удачно получился, просто как живой. Скажите, Саша, сколько вам было лет, когда умерла ваша мама?
Она чуть было не сказала: «когда убили вашу маму», но вовремя опомнилась.
Борис бросил на нее недовольный взгляд и сразу отвел глаза.
– Мало, – коротко ответил он и перелистнул газетную страницу, всем своим видом давая понять, что тему развивать не намерен. Но Ангелину Сорокину сбить с толку было не так-то просто.
– Я спрашиваю не из праздного любопытства, Саша. Вы хорошо помните, какая она была? Лицо ее помните?
– Помню.
– Вы пишете ее портреты? Они есть в мастерской?
– Нет.
– Почему, Сашенька? Неужели вам не хочется, чтобы о вашей маме осталась такая память? Вас уже не будет, а портрет будет висеть в какой-нибудь галерее или в частной коллекции, и все будут знать, что это портрет вашей матери…
– Мне достаточно маминых фотографий, – сухо оборвал ее художник.
– У вас остались фотографии? – оживилась Ангелина. – Не покажете? Очень хочется взглянуть на вашу маму.
Борис поднял на нее холодный взгляд, и Ангелине моментально стало зябко, она даже плечами передернула.
– Зачем? – спросил он. – Для чего вам фотографии мамы?
Ангелина умоляюще посмотрела на мужа, но Вилен Викторович с отстраненным видом рассматривал висящий на стене портрет мальчика лет двенадцати с коричнево-красным петухом в руках. Лицо подростка было сердитым, а петух, казалось, вот-вот вывернется и тюкнет мальчишку клювом в плечо. При взгляде на эту картину невольно хотелось улыбнуться.
– Вы не понимаете, Саша, потому что вы еще очень молоды, – с упреком произнесла она. – Когда вы доживете до наших лет, то поймете наш интерес и наше внимание к тем, кто ушел молодым. Ведь ваша мама, наверное, была совсем молодой, когда умерла? Прошло много лет, и вот от нее остались только фотографии…
Ангелина замолчала, она не знала, что еще сказать, и сердилась на Вилена за то, что он совсем ей не помогает, отвернулся и молчит,
– Ангелина Михайловна права, – внезапно подал голос Вилен Викторович, по-прежнему не оборачиваясь и не отрывая глаз от мальчика с петухом. – В нашем возрасте начинаешь придавать особое значение следам, которые оставляет после себя человек. Вот он уходит, но остаются не только фотографии, остаются книги, которые он читал, одежда, которую он носил, кресло, в котором он сидел. Остается множество вещей, к которым он прикасался, которые держал в руках и которые несут на себе отпечаток его жизни, его биополя. Это очень важно и очень волнующе. Со временем вы поймете.
– Возможно, – Борис пожал плечами. – Если вам так интересно, я принесу мамины фотографии. Они у меня наверху, в спальне.
Он поднялся и направился в сторону лестницы, ведущей на второй этаж.
– Что ты молчишь, как колода? – зашипела на мужа Ангелина Михайловна. – Спасибо, что хоть в последний момент нашел, что сказать. Я тут кручусь, как уж на сковородке, выворачиваюсь, придумываю на ходу, импровизирую, а ты картинки разглядываешь и совсем мне не помогаешь. Мне что, одной все это нужно? Давай, включайся.
– Мне это не нравится, – высокомерно заявил Вилен Викторович. – Я не клоун в цирке, чтобы импровизировать на ходу и участвовать в дурацких спектаклях.
Перепалку пришлось прекратить – вернулся Борис, держа в руках две фотографии, одна из них была в застекленной рамке. Сорокины долго и внимательно рассматривали красивое лицо молодой женщины с ярким, даже вызывающим макияжем, в ярко-фиолетовом платье из тонкого трикотажа и с крупными пластмассовыми немыслимого розового цвета серьгами-кольцами в ушах. На втором снимке, том, что был без рамки, та же самая женщина была накрашена куда скромнее, но бижутерии на ней было, пожалуй, многовато.
– Забавно, – пробормотала Ангелина Михайловна, – я уже забыла, что была такая мода на пластмассовую бижутерию и фиолетовые тени для век. Это ведь было очень давно, да, Сашенька? Где-то середина восьмидесятых, если память меня не подводит.
– Не подводит, – скупо кивнул Борис. – Эта фотография сделана в восемьдесят пятом году.
– Такой покой исходит от снимка, – покачал головой Вилен Викторович, – ни за что не скажешь, что человека ждет смерть в молодом возрасте. А говорят, что люди предчувствуют свой конец и это особенно ярко проявляется именно в фотографиях. А что-нибудь еще осталось от вашей мамы? Какие-нибудь вещи, письма, мелочи?
– Больше ничего. Если ваше любопытство удовлетворено, то я, с вашего позволения, вернусь к работе, мой перерыв закончился.
Их так явно выставляли за дверь, что не заметить этого было просто невозможно. Сорокины поблагодарили художника за возможность ознакомиться с работами, за гостеприимство и за чай с ватрушками и отправились на железнодорожную платформу, до которой идти было минут двадцать.
– Не могу сказать, что этот Саша или Борис хорошо воспитан, – брюзжал по дороге Сорокин. – Бука какой-то, слова из него не вытянешь. И опять мы ничего не узнали.