Личный досмотр

Воронин Андрей Николаевич

— Ну это ладно, — сказал Рублев. — Это даже и к лучшему. Сестрички поглядят-поглядят, какой ты ниже пояса орел, глядишь, какая-нибудь и клюнет...

— Главное, чтобы наживку не съела, — с натугой пошутил Григорий.

— Боже сохрани! — воскликнул Комбат и, с облегчением отбросив шутливый тон, спросил:

— Признавайся, кто тебя так отделал?

— Не надо, Иваныч, — едва слышно попросил Бурлаков. — Хрен с ними, незачем тебе мараться...

— Ага, — удовлетворенно сказал Комбат. — А я-то думал, ты их не видал... Ну, держитесь,

отморозки!

— Да не надо, комбат, — снова попросил Григорий. — Это менты, так что...

— А что, менты из другого теста? — ответил Комбат. — Ты знаешь, почему я у Подберезского живу?

Кстати, надо посмотреть: может, те трое эфэсбэшников тоже тут лежат.

— Там тоже был эфэсбэшник, — вспомнил Бурлаков. — Они его как-то замочили, а тут я.., не ко времени, блин.

— Ну вот, — сказал Борис Иванович, мрачнея, — а ты говоришь, не надо... Они же, как я понимаю, свидетеля убирали, так? А раз так, то нет никакой гарантии, что они тебя здесь не разыщут. Где дело было?

— В аэропорту. У меня лопатник сперли — с деньгами, с паспортом, со всем на свете... Я в ментовку, а там сержант.., здоровенный такой, рябой... Морду я ему.., того...

— Ага, — удовлетворенно кивнул Комбат. — Значит, особая примета есть. Стрелял он?

Бурлаков снова улыбнулся.

— Ему, Иваныч, не до стрельбы было... Это лейтенант. Как я его, гада, вовремя не заметил?

— Ладно, — сказал Комбат, — теперь это уже не важно.

— Баулы жалко, — сказал Бурлаков. — Мед, орехи, лососина...

— Если менты забрали, то они мне вдвое вернут, — пообещал Борис Иванович.

— Да нет, — слабо качнул головой Григорий. — Они их на свалку выкинули.., вместе со мной. Теперь нашу лососину крысы шамают, медом заедают. Хоть бы бомжи какие нашли, что ли...

— Не бери в голову, — оборвал его Комбат. — Было бы здоровье, все остальное купим. Орехи ему.:. Так, говоришь, в аэропорту?

— Может, не надо все-таки? — попытался протестовать Бурлаков.

— Помнишь, как Шурик говорил? Надо, Федя, надо, — ответил Комбат и встал. — Выздоравливай, симулянт. Я пойду, а то Подберезский там, наверное, твою медсестру уже халатом связал и рот заткнул...

— Привет ему, — улыбнулся Бурлаков.

— Сам передашь, — сказал Комбат. — Я его здесь оставлю.., на всякий случай.

Он вышел из палаты и, отведя Подберезского в сторону к некоторому огорчению совершенно очарованной манерами Андрея медсестры, выдал ему подробные инструкции.

— Чуть что — бей по рогам и клади к Бурлаку под кровать, — закончил он инструктаж. — В общем, действуй по обстановке.

— Ох, Иваныч, — сказал Андрей, — что-то неохота мне тебя одного туда отпускать.

— А тебя никто не спрашивает, что тебе охота, а что неохота, — отрезал Комбат так, словно оба они до сих пор носили погоны. — Сто раз тебе говорил: это за столом мы с тобой друзья-приятели или, к примеру, на прогулке, а здесь дело немножечко другое. Может, здесь куда опаснее, чем

там.

— Ага, — немного обиженно сказал Андрей, — ты мне еще губы вареньем помажь, чтоб я не плакал.

— Так а чего ты ведешь себя как пацан? Мало тебе приключений? И потом, за Бурлаком действительно могут прийти. Что же мне, сестричку шприцем вооружить, чтобы отбивалась?

Андрей невольно усмехнулся, представив себе, как хрупкая медсестра в белой шапочке отмахивается от отделения омоновцев большим шприцем.

— Ладно, — сказал он, — уговорил. Добровольно записываюсь в медбратья.

— Вот еще, — проворчал Борис Иванович, — буду я каждого сачка уговаривать стать добровольцем...

Ключи от машины давай.

— Держи, командир. Только ты там того.., поосторожнее.

— Осторожность нужна при переходе улицы да еще когда в носу ковыряешь чтобы палец не сломать, — с напускной значительностью сообщил ему Комбат. — Будь здоров.

— Счастливо, Иваныч, — сказал Подберезский. — Ни пуха ни пера.

— Пошел ты к черту, — ответил Борис Иванович, с облегчением стаскивая с себя белый халат.

Подберезский проводил его взглядом и основательно расположился на стуле у дверей палаты Бурлакова.

Как и Комбат, он не был наивным романтиком и не собирался воевать с ветряными мельницами. Он знал, что справедливость — понятие абстрактное, в то время как произвол — вещь вполне конкретная и повседневная.

Значит, рассуждал Подберезский, бороться с ним надо точно так же — повседневно и конкретно, защищая себя, своих родных и знакомых, свой дом, свой город и людей, которые в нем живут. Стоит стерпеть, отвернуться, промолчать, и ты становишься соучастником несправедливости. Утрись и ступай домой, чтобы там, сидя на мягком диване, помечтать о царстве добра.., только не забудь хорошенько запереть за собой дверь.

Подберезский так не умел, и в этом его неумении не было натужного самопожертвования: просто он сам и все его друзья любили жить в ладу со своей совестью.

Комбат вообще не утруждал себя рассуждениями о высоких материях, протискиваясь на машине Подберезского через густой транспортный поток. То, что он собирался сделать, было для него естественным, как дыхание: люди, напавшие на безоружного, стрелявшие ему в спину и выбросившие еще живого человека на свалку, как сломанный стул, должны быть наказаны — а как же иначе? Может быть, стоит перед ними извиниться?

Вырвавшись на относительно свободное загородное шоссе, Комбат улыбнулся. Извинюсь, решил он. Первым делом извинюсь, а то потом они могут не расслышать...

Оставив машину на стоянке перед терминалом, он вошел в кондиционированную прохладу зала ожидания и первым делом направился в буфет, где заказал пятьдесят граммов коньяку. Доза была воробьиная, но большего и не требовалось: Борис Иванович хотел, чтобы от него пахло спиртным. Пить ему совсем не хотелось, но спектакль должен был выглядеть убедительно.