Лицо на белой стене
Шрифт:
– Довольно условно я Лицо – на белой стене. Возникаю на любой поверхности. Особенно эффектны мои выходы на тюлевых занавесках, предпочитаю розовые. Но я весьма щепетильно. Будь спокоен, занимаясь любовью, я не подглядываю с потолка. Не волнуйся, испражняясь, я не вспухну на кафеле. Не появлюсь я и в кастрюле с супом, не выдвинусь с кожаного кресла гинеколога. Странно, но люди никогда мне не рады.
Я тогда подумал, что похож на сову. Я всегда был похож на сову, когда боюсь, потому что мои глаза становятся круглыми. Я тоже не был рад нашей встрече, но от того, что Лицо озвучило, что ему никогда не рады, мне захотелось показать, что я-то другой, я особенный. Хотя рад я ни капельки
– Ведь я без проблем бы ответило на любой вопрос. Я же бестелесно, я везде и всегда! А следовательно, обладаю абсолютным знанием. Так сложно догадаться? Я – действительно одиноко. Единственное в своём роде. Но понимаю людей. Понимаю, однако, не подразумевает, что сочувствую. А вот если кого-то понимаете вы, то сочувствуете наверняка. Вообще-то тебе не надо обо мне знать. Представляю, как теперь будет непросто. Ни минуты покоя. Ты помнишь: я тут, я рядом, я могу появиться в любую секунду… Почему я появилось в твоей жизни? Подожди, не отвечай. Я ведь знаю твои мысли. Я дам тебе выбор, и тебе же лучше, если сделаешь правильный.Помни только, что я здесь, я рядом, я повсюду. Я слежу. Людям не понять мою вездесущность и единство. Таких высот в математике, по моим расчётам, вы добьётесь к 2592 году. Не беспокойся, человечеству ещё жить и жить.Я не знаю, когда появилось, но помню тысячелетия истории. Признаюсь, тебе повезло родиться сейчас. Да, много минусов – глобальное потепление, ядерное оружие… Это так скучно. Лучше задумайся, как красивы современные люди. Подолгу позволяю себе выпячиваться в ванных, изучая достижения косметологии. Глагол «смердеть» вскоре должен отмереть за ненадобностью. Правда, остаются французские сыры и азиатские рынки… А средства передвижения, техника, Интернет – все это восхищает… Что ты скажешь, если я сделаю тебя другим человеком? Если ты будешь успешен во всем, чего только не пожелаешь?
Я было открыл рот, но Лицо исчезло.
Потом я снова и снова вспоминал в течение дня то Лицо, будто очухался лишь наполовину. Половиной я жарил яичницу, собирал хлебом соус с тарелки, мыл тарелку, а другой – смотрел на стену и воспринимал сумбурную речь лица. Мне хотелось получше вглядеться и разобраться: что это было?
Я думал о Лице и его одиночестве, о том, что оно похоже на толстого японца, ведь у него не было глаз – только две дуги как символ глаз, и одна перевернутая, как символ улыбки.
Какая-то магнитная жуть.
И еще кое-что произошло в тот же день.
Вечером в тренажерном зале знакомый попросил меня сходить в подвал за дополнительным диском. Дверь туда была закрыта, но не заперта. Я включил «лампочку Ильича» и начал искать диск на десять килограммов. Тут свет погас, а дверь захлопнулась. Я, конечно, вернулся к двери, чтобы ее открыть и впустить свет обратно. Но тут со всех сторон на меня стали наступать блины, они улыбались Лицом на белой стене и издавали неприятный звук. Казалось, что-то звенит или жужжит, с тонкой ноткой визга. Но неясно, это только казалось или взаправду».
5
В тот день, когда Павлуша познакомился с Лицом, часов в одиннадцать вечера Алексей пригласил его на вечеринку.
Вечеринка проходила в большом доме в классическом стиле. Они с друзьями часто снимали что-то роскошное, что никому не было по карману, но вполне вписывалось в бюджет толпы, если та объединялась.
6
Пока все начинали возводить здание «карьера», Павлуша застрял на стадии возведения фундамента. Вот уже год прошел после выпускного в университете, а он никак не мог найти работу. Его угрюмость отвращала даже самого положительно настроенного соискателя.
При всей нелюбви к себе он не мог продемонстрировать собственные достоинства работодателю
Если бы он даже не пытался встать на первую ступеньку карьерной лестницы, ему бы не было так стыдно. Ведь всегда можно сказать: кабы принялся я за дело, да как следует, я бы вам показал… Но он действительно ходил на собеседования раз-два в неделю. Назначать встречи ему еще удавалось, там требовался жанр эпистолярный. А когда дело доходило до личной беседы… Павлуша приходил туда до чертиков напуганный собственной дерзостью и, казалось, он готов был на что угодно, лишь бы незнакомый человек прекратил задавать неудобные вопросы и проверять его на профпригодность.
Зато когда он выходил с собеседования, он корил себя за эти глупости. Он думал о том, что вокруг столько людей, и все они где-то работают, и ведь все они ну точно не умнее его! Ему было уютно возвращаться в свой дом презрения. Он год за годом строил его из сухих веток критиканства.
Алексей старался рассказывать ему про работу с насмешкой, выставляя идиотом начальника, а коллег недоносками, но Павлушу это не подбадривало. Чем шире он улыбался шуткам друга, тем отчаяннее его глаза горели завистью. Они стебались над бывшими одногруппниками, которые хорошо устроились. Смеялись над тем папенькиным сынком, что учился на двойки, а теперь в крупной компании на хорошей должности. Смеялись над отличницей, которая работала с третьего курса, а теперь на той же позиции, что и тот папенькин сынок. Смеялись они вместе, но никому из них не было смешно. Алексею было его жалко, Павлуше было себя жалко, тем злее становились их шутки над офисным планктоном.
В Павлушином мире неудачи играли в салочки, бегая по кругу. А он искал себя.
Но чтобы что-то найти, надо пробовать. А пробовать страшно – ведь ненавидел всех Павлуша не от злости. Он был, в сущности, человеком великодушным. Он просто боялся оценок. Он с упоением осуждал себя и был убежден, что тем же заняты все вокруг.
Ему было трудно позвонить незнакомому человеку, трудно здороваться с соседями, трудно благодарить, трудно просить. Было как-то страшно проявить себя, но одновременно его снедало необузданное желание быть замеченным, оцененным, признанным и даже любимым.
Сам себе он в этом не признавался, хотя и был человеком рефлексирующим. Невозможно столько времени провести наедине с собой и не пристраститься. Доступные развлечения рано или поздно заканчиваются, а время, когда ты так молод и свободен, – предмет бесконечный.
К тому же он был отнюдь не бестолков, что в сочетании с другими его качествами ему только мешало. Он много читал, а страсть к самобичеванию делала его взгляды довольно широкими: Павлуша был готов принимать чужие аргументы, даже если они явно противоречили его мнению, ведь критиковать свои внутренние движения ему было привычно и сподручно.
Так и с Лицом он не вполне себе доверял и задавался вопросом: «Позволительно ли пугаться неизвестно чего?»
Павлуша решил, что он человек модерна, что он уйдет в небытие, и пока его ровесники теряют время попусту, он закалит себя творчеством, и в тридцать проснется знаменитым. Уже как месяц он оставил мысли о классическом трудоустройстве.
На деле это означало чесать репу пару минут в неделю перед ноутбуком, силясь написать текст или стих, а потом часами есть «Доширак» и смотреть фильмы. Он мнил себя Обломовым, сохранившим душу. В лучшие минуты. Однако в основном же он просто себя ненавидел.