Лида

Чаковский Александр Борисович

Но сколько я ни прислушивалась, за дверью по-прежнему было тихо.

Тогда я потянула за дверную ручку. Дверь открылась, она и не была заперта. Я вошла, наткнулась на вторую дверь, толкнула её, и она также свободно открылась. Теперь я находилась в длинном коридоре. Тут было не совсем темно, свет падал из разбитых окон. По обе стороны коридора шли двери.

«Ну, начнём по порядку!» — мысленно сказала я и постучала в в первую же дверь, одновременно потянув за ручку. Дверь открылась. Передо мной была большая комната, заставленная тяжёлой

мебелью. На столе горела коптилка, пламя её отражалось в зеркале. Казалось, будто из глубины ямы ночью смотришь на небо и видишь единственную далёкую звезду.

— Есть здесь кто-нибудь? — громко спрашиваю я.

Молчание.

В полумраке трудно разглядеть, есть ли кто-нибудь в комнате. Но горит коптилка, — значит, здесь есть жизнь. Я ещё раз повторяю:

— Есть здесь кто-нибудь?

Снова тишина. Я иду в глубь комнаты. Глаза мои постепенно привыкают к полумраку, и предметы начинают выступать из темноты. Я вижу кровать. Она стоит в противоположном углу комнаты, справа от зеркала, большая, деревянная. Я не увидела, а скорее догадалась, что на ней кто-то лежит.

— Вы спите? — громко спрашиваю я, чтобы нарушить наконец молчание.

И тогда едва слышный голос отвечает:

— Я не сплю. Я умираю.

Эти слова были сказаны настолько тихо, что я подумала: не почудились ли они мне? Подошла к кровати и увидела, что на ней лежит человек, прикрытый какими-то одеждами. Да, я вижу его лицо. Оно маленькое, со щетиной волос. Невозможно определить, молод этот человек или стар.

— Что с вами? — спрашиваю, хотя прекрасно понимаю, что с ним.

Человек отвечает:

— Ничего. Это конец.

Я сразу намечаю себе линию поведения. Говорю:

— Ну, это мне лучше знать, конец или не конец. Я врач.

Человек слегка поворачивает ко мне голову и переспрашивает:

— Врач? — В его голосе звучит удивление и недоверие.

— Врач, — повторяю я. — Делаю обход квартир. Как вы себя чувствуете?

Человек с трудом ложится на другой бок, спиной ко мне, ничего не ответив. Я потормошила его за плечи и сказала настойчиво:

— Вы всё-таки отвечайте, когда с вами говорит врач.

Молчание.

— Совсем вы не так больны, — говорю я громко.

Молчание.

— Хотите хлеба?

Моя рука лежит на его плече, и я чувствую, как он вздрагивает. Затем медленно шёпотом произносит:

— Вы что, смеётесь надо мной?

Нащупываю сухарь в кармане стёганки, отламываю крохотный кусочек.

— Ешьте, — говорю я, держа сухарь на ладони.

Человек опять поворачивает ко мне голову. С минуту смотрит на мою ладонь пустым, бессмысленным взглядом, с трудом выпрастывает руку из-под одеяла, схватывает сухарь и мгновенно проглатывает. Потом растерянно смотрит на меня.

— Ну вот, — говорю я, — теперь давайте разговаривать. Кто вы? Как ваша фамилия?

— Зачем вы дали мне хлеба? — спрашивает вдруг человек. — Всё равно я должен умереть.

— Перестаньте болтать глупости, — сказала я резко.

Разговариваю

с ним умышленно сухо, даже грубо, как говорят не с больным, а со здоровым, но капризным человеком. Было очень трудно говорить с ним таким тоном, но я знала, что это единственный способ вывести его из состояния полной депрессии, в которой он находился. За последнее время я видела много дистрофиков, и что-то в движениях и во взгляде этого человека говорило мне, что он не достиг ещё той крайней степени истощения, за которой следует смерть.

— Ну? — повторила я.

— Почему вы не даёте мне спокойно умереть? — плаксиво протянул человек. — Ну, пишите, господи! Сиверский Антон Иванович, химик… Был химиком…

Я отломила в кармане ещё кусочек сухаря, но, ощутив его в руках, сразу почувствовала сильный голод. У меня даже голова закружилась: так мне захотелось есть. Но я сдержалась.

— Вот вам ещё кусочек. Только жуйте, а не глотайте целиком.

Потом я всё же отломила маленький кусочек и положила себе в рот. Мне показалось при этом, что в глазах Сиверского, устремлённых на меня, появился испуг. Но я тут же протянула ему остальное.

Сиверский положил сухарь в рот и стал медленно жевать.

— Очень дёсны болят, — произнёс он жалобно, точно ребёнок.

— Ну, они сейчас у всех болят, — ответила я.

Сиверский дожевал сухарь и теперь неотрывно смотрел на карман моего ватника.

— Больше ничего нет, — сказала я, — но потом мы, может быть, достанем ещё.

Вдруг громко зашипела коптилка. Я видела в зеркале, как судорожно вздрагивает язычок пламени.

Сиверский весь сжался, точно испугавшись чего-то.

— Подлейте, — попросил он, — там ещё есть в бутылочке.

Я встала и подлила в коптилку маслянистой жидкости.

— Ну вот, — протянул разочарованно Сиверский. — А я ещё жив.

— А зачем вам, собственно, умирать? — слегка раздражённо спросила я. — Почему я, например, живу и ещё тысячи людей живут, а вы должны умереть?

Сиверский посмотрел на меня долгим, пристальным взглядом и сказал:

— Вы не сердитесь. Я просто устал от всего, не могу больше… Всё время держался, а теперь больше не могу. Всё исчерпано. Сегодня вечером я лёг и решил, что больше не встану. Умирать легче, чем жить. Я заправил коптилку в последний раз. Страшно умирать в темноте. Мне почему-то казалось, что вот догорит коптилка — и наступит конец. Потом лёг…

Я слушала его, и мне не было страшно. Наоборот, я чувствовала себя всё увереннее, я знала, что спасу этого человека. Лёг, решив больше не вставать… Значит, мог ещё и не ложиться, мог жить, я не сомневаюсь в этом. Он просто опустил руки, перестал бороться. Замерзают вот так же: перестают двигаться, потому что лечь кажется приятнее и как будто совсем ничего не болит. Тогда и умирают.

Я сказала спокойно и официально, насколько могла:

— Это всё ваши фантазии. Просто у вас нервы не в порядке. Вы работаете где-нибудь?