Лихие лета Ойкумены

Мищенко Дмитрий Алексеевич

И старшие, слишком, дочери, и маленькие, то ли сами по себе прониклись тревогами, то ли были научены уже материнским словом, — заходили в просторные хоромы, в которых отец их любил думу думать и принимать всех, кто прибегал к нему, желали ему благополучия и усаживались на скамейках, тихие и настороженные, видно было, что не знают чего ожидать. Только те, которые прибыли с поля, не хотели или не успели уподобиться другим. И старший — Радимко, и два средних — Добролик и Данко — зашли неуместно возбужденные и порывистые, даже после, как оглянулись, не угомонились. Только переглянувшись с матерью, сестрами, и отцом

ждали, что им поведают.

— Я говорил уже маме вашей, — начал князь, — и вам это скажу: отправляюсь далеко и надолго. Хозяйкой и повелительницей всем в тереме и на столе оставляю мать Миловиду. Рать и дела ратные возлагаю на Стодорка и Власта. Будьте послушны им и старайтесь в том, что будут велеть вам. Тебе Радимко, и вам, дочери мои, — посмотрел в ту сторону, где сидели Злата с Миленой, — еще одно будет повеление: как старшие, держитесь мамы и помогайте маме. Ну, а вы, — обратился к маленьким, — всегда были у нас добронравными отрочатами, думаю, такими и будете?

— Будем, отче, — твердо пообещал старший из всей троицы — Светозар. — Возвращайтесь здоровым от тех ромеев, о нас не имейте беспокойства в голове, и тревог в сердце. Будет, как сейчас, благостно и пригоже.

— Спаси бог за уверенность. А теперь ступайте, мы еще посидим здесь со старшими и с мамой. Малыши подошли, поцеловали отцу руку на прощание и двинулись друг за другом к порогу. Светозар тоже с ними. И тогда уже, как проводил всех, задержался у двери и сказал, преодолевая смущение:

— У меня просьба, отче.

— Говори.

— Как будете у ромеев, купите там перегудницу, а то и гусли самые лучшие.

Князь долго и пристально смотрел на него.

— Тебе дали мы с мамой имя Светозар, надеясь, ездой ты станешь ведущей звездой для всей Тиверии, украшением рати тиверской, а ты все на сопели играешь, о гуслях мечтаешь.

— Ибо любы они мне.

— Ну, ну, — князь ему. — Пусть будет так. Веселись, пока молод, гуслями. Куплю, если там, у ромеев, есть такие. Как по мне, они у славян лишь известны.

— Он весьма хорошо поет, отче, — сказала Милана, когда отрок закрыл за собой дверь. — И на дуде, сопели выдает такое, что не всякий сыграет.

— Ничем другим не забавляется, — похвасталась и Злата, — Лишь играет и играет, особенно там, в Соколиной Веже. Пойдет на поле или на опушку, ляжет уединенный и наигрывает на все лады. Я не раз подбиралась и слышала.

Князь слушал их внимательно и задумчиво. Когда успокоился, сказал:

— Каждому своя радость. Вот только подходит ли она княжескому сыну. — ну, и велел уже — Пока молод, пусть радуется. Подрастет — поумнеет. Я вот почему оставил вас, — перевел на другое. — Невеселые думы осаждают меня перед походом этим. А может, и дурные предчувствия — кто знает. Поэтому хочу поговорить с вами.

Дочери не знали, о чем пойдет речь, смотрели, настороженно, и ждали. А Миловида сразу потупила взор и покрылась румянцем.

— Может, пусть отроки идут к себе, — посоветовала и посмотрела умоляюще на мужа.

— Нет, пусть слышат и знают. Речь пойдет, дети мои, о том, как жить вам в дальнейшем и какого берега держаться. Вы знаете, народ ваш исконно молится своим богам, тем, что являются живущими на острове Буяне и шлют оттуда благодать свою на всех верующих в них и являющихся верными им, имеет эту веру тварь земная и злаки земные,

а еще — медоносные дожди на землю-плодоносицу. С того живем, на то уповаем и будем уповать. Вы же, — посмотрел на дочерей, — почему-то отреклись или имеете намерение отречься от них. Хотел бы знать: кто надоумил вас, и что побудило к тому? Пусть мать ваша Миловида верит во Христа — у нее были на то свои причины. А что вас заставило отречься от своих богов, уповать на Христа?

— Мы не отказались, отче, — не переставала смотреть на него и удивляться Милана.

— Как — не отреклись? Будто я не видел, как вы молились.

Дочка хотела сказать что-то и споткнулась на слове.

— Молились, однако, не отказались. Мы всего лишь просили Христа, чтобы заступился. Разве не знаете: мать Миловида, поэтому и уверовала в него, что не наши боги, а Христос снизошел на ее мольбы усердные и отвел в последний момент жертвенный нож, спас вас для нее.

— Пустое говоришь! — рассердился Волот. — Мою судьбу определил жребий, правдивее — воля Хорса ясноликого. Неужели забыли, что мать ваша принесена ему в жертву? Как можно не помнить этого и уповать на другого, чужого нашим родам бога? Неужели не знаете: боги не простят вам отступничества, а народ тиверский тем более. Пока я — князь и есть среди вас, будет делать вид, что ничего не видит и не знает, а не станет меня, покарает за отступничество, и тяжелой карой. Слышала, Миловида, что говорю?

Как сидела, не поднимая глаз, так и оставалась сидеть.

— Господь сказал, — сказала тихо, — кто не способен верить, тот не способен и терпеть. Верь мне — и вытерпишь.

Не встал, объятый пламенем гнева, и не повысил, как подобало бы мужу и князю, голос. Смотрел только на жену свою дольше и пристальнее, чем до сих пор.

«Вон как обернулось то, что благоговел перед ней и позволял ромеям возить ей образы святых, их письмена. Научилась тем письменам и еще сильнее уверовала».

— Я слабею перед тобой в силе, жена моя, — сказал вслух, — поэтому не могу быть строгим с тобой, как и гневным на тебя, а сказать скажу: это мои дети, и должно быть так, как я предпочитаю. На их долю и без того много выпало.

— Разве я вынуждаю их? Скажи, Милана, и ты, Злата?

— Знаю, — не стал слушать дочерей. — Принуждать не принуждаешь, и побудить байками о Христе побуждаешь. А тем внушаешь и веру в него. И письменам для этого научила, чтобы читали те байки.

— Я, княже, всего лишь добра им хочу.

— Не вижу этого.

— Выслушай и увидишь. Ты вон, какой век прожил и между людей бывал немало. Наверное, знаешься же с ними.

— Ну и что?

— Неужели не удостоверился: в горе-безлетье одно является лекарством и одно утешение — поиск истины.

— Она, думаешь, в вере Христовой?

— Не говорю так, однако не говорю и нет. Сам подумай: что делает людей алчными, а затем и подлыми? Только одно: жажда насыщения, величия, славы. А что делает их гордыми? Да то же, что и алчными. Одно только горе-безлетье заставляет людей шевелить мозгами, становиться добрыми и мудрыми людьми. Ничто другое. Волот, только оно. Так же, как доброта делает людей щедрыми, а щедрость душевная — поистине великими. Могла ли я встать твоим дочерям на пути и не допустить их к письменам — истокам познания, когда видела: они стремятся познать себя?