Лихие лета Ойкумены

Мищенко Дмитрий Алексеевич

Когда даешь ему уроки ратные, на лету схватывает и поступает, как велишь. А выбрался свободный час — уже и забыл, про эту науку: или книгу читает, уединившись, или на сопели играет.

— Свитозарко! Слышишь, Свитозарко. На первый, как и на второй призыв, никогда не отзовется. Где-то на третий поднимет голову и спросит:

— Вы ко мне что-то имеете?

— Да. Хочу знать, как ты мыслишь себе быть князем на Тиверии, когда такой?

— Будто я думаю о том.

— Право! Зачем бы тогда надо было отдавать тебя ко мне в науку?

— Всякая

наука, дядька, может потребоваться, если она — наука. Вашу тоже должен знать, хотя бы на то, чтобы умел при необходимости защитить себя.

— Думаешь, это все? А других кто будет вести на битву?

— На то есть старшие братья. Меня к другому клонит.

— Вижу и буду вынужден говорить о том князю. Я отвечаю за тебя. Если не возьмешься, как следует за ратное дело, все-таки скажу.

Не понравилось или же не хотел бы, чтобы равнодушие его к ратному делу доходило до ушей отца, бросил играть, долго и пытливо смотрел на учителя.

— Думаете, можно заставить делать то, что не ложится на сердце?

— Хо! Если бы не заставляли, что бы с такими, как ты, было? Бурьяном поросли бы.

— Будто меня заставляет кто-то читать письмена и знать, что в письменах, играть на гуслях, на сопели?

Смолк дядька. Сначала смотрел пучеглазо, как и отрок перед этим, далее крякнул неловко и потупил взор.

— Мне с тобою трудно говорить. Будет лучше, если говорить будет князь-отец.

Собрался было идти уже, да отрок задержал его.

— Дядька, — позвал. — А вы кто мне есть?

— Как это — кто? Учитель.

— Не о том спрашиваю: друг или недруг?

Вот так, ловко. Нет, это действительно не отрок, а мех с солидами.

— Был бы недругом, разве заботился о тебе и или ломал бы себе голову тобой?

— А письмена другое говорят: «Лучшие друзья те, которые дают добрый совет, и лучшие из деяний те, что увенчаются хорошими последствиями».

— Так я и хочу, чтобы деяния мои увенчались добром.

Светозар промолчал.

— Право, мы по-разному понимаем это, — сказал погодя.

«А пропади ты», — рассердился старик и не стал больше спорить, встал и пошел прочь.

Имел беседу с князем или не имел, о том Светозар не ведает. Видимо, все-таки не было, потому, когда он вернулся в отчий терем, отец не сказал ни слова. Единственное, что заметил за ним отрок — пристальнее, чем раньше, поглядел, когда попался ему на глаза, и внимательнее прислушивался к песням. По собственному побуждению или дядька, правда, все-таки имел с ним беседу? Чтобы удовлетворить это внимание и бдительность, ночь не спал, сочинял слово в слово, бренчал на струнах, пока не уловил то, что хотел уловить: песня родилась в сердце и развеселила сердце.

Почти до полудня спал после тех мучений. Когда выспался и пообедал вместе со всеми, Милана, как гостья в их доме, первая подсела и заворковала со Светозаром:

— Сыграй что-нибудь, братец, порадуй нас.

— Что же, сестра?

— То, что на свадьбе у меня играл. Ты усладил тогда всех игрой

на гуслях и пением, брал за сердце и сеял блаженство.

Не был, бы попрошен, но, тем более, попросила Милана, наиболее дружная и наиболее сердечная с ним из всех братьев и сестер, он спел. Однако спел не то, что у нее на свадьбе.

Эй, в садочке хмель, хмель По шесточку вьется. А мой ладо-сладкий От стыда гнется. От стыда гнется, По кустам-жмется, Меня, девку-колыбельку, За басиху принял. За басиху принял, Тому так и быть. Кабы знал, какие мы с ним В паре оба.

Милана смеется, и благодарит, и заглядывает Светозару в глаза.

— Откуда ты, братец, знаешь уже такое?

— Какое?

— Ну, что есть вот такие молодцы: слюбные тебе, сам жаждет слюб, а подойти к девице не смеешь.

Улыбается и взирает на нее украдкой.

— Если никому не поведаешь, скажу.

— Ей-богу. Никому, ни за что.

— Так знай, — склонился к уху, — сам я такой.

— Ой! — остудила сразу и сказала так, что все слышали: — Уже есть ладушка? Отрок нахмурился, да и гнев проявил нешуточный.

— Ты присягала!

Милана прикинулась удивленной.

— Будто я в этом присягала. Всего лишь предположение высказала, а ты в гнев скорей. Право, Светозарко, постыдись старших.

Кудахтала и кудахтала возле него. А тут мать появилась. Ничего обидного не сказала, только улыбалась и краснела привычно. Наконец подошла и села рядом.

— Не имей на сестру гнева, Светозарко. Мы и без слов ее знаем: ничто из ничего не бывает, да. Пой о долгожданном и тешь себя ожиданием. Для молодости это блаженство из блаженств. Когда ведь и петь, как не в молодые годы.

— Правду говорите, матушка, — принимает солидный вид, но все же не без лукавства замечает Милана, — пусть поет, пока молод. Потому что замешкается — может и упустить ожидаемое.

— Не упустит, — мать ей. — Будто девушки не знают: те, что поют, имеют избыток сладости в сердце, а те, что складывают песни, — и думы высокие в голове.

Светозар вознаградил кровную свою благодарным взглядом.

— Если бы все так мыслили, матушка Миловида, как вы.

— А кто мыслит иначе?

— Почти все.

— И я тоже? — расширила глаза Милана.

— Да нет, ты у нас, сестра, многим похожа на маму, вот только шутница великая.

Милана аж покраснела от радости, пожалуй, снова вцепилась бы в брата и добивалась бы, чтобы он играл и пел ей свои песни, если бы не подоспел через некоторое время их отец и не положил конец ее домогательству грустной речью.