Лихоморье. Трилогия
Шрифт:
Мы предложили подвезти его куда-нибудь, где бы он смог купить другую лошадь, но он попросился к нам на хутор, сказав, что слишком устал и хочет отдохнуть перед тем, как отправиться дальше. Купец пообещал хорошо заплатить за ночлег, и я взял его к себе. С того дня все и началось.
Лучше бы я не видел эту карту! Надпись «Лукоморье» сразу бросилась мне в глаза, как только мой гость расстелил ее на столе после того, как мы поужинали, и я спросил, далеко ли он держит путь. Читать я умел неплохо и знал алфавит не только славянский, но и латинский – в нашей новой церкви бесплатно давали уроки грамоты всем желающим; поэтому я увидел, что место, помеченное, как Лукоморье, находится рядом с Мангазеей, куда направлялся купец, – расстояние между ними было всего в полмизинца. Я спросил, далеко ли до Мангазеи от нашего хутора, названия которого на карте не нашел.
Купец даже обрадовался, когда узнал о моих планах дойти до Лукоморья, и принялся расписывать лукоморские красоты. Его рассказы совпадали с тем, что я знал о Лукоморье из русских народных сказок и легенд. «Там синее море и ясное солнце, круглый год цветут сады и порхают люди-птицы! Там исполняются мечты и утоляются все печали!» – говорил торговец, все больше подкрепляя во мне желание сорваться с места как можно скорее. Он готов был задержаться на хуторе для того, чтобы я успел подготовиться к дальней дороге и мы могли бы выдвинуться вместе, а также пообещал проводить меня до самого Лукоморья, заверив, что это его не затруднит, потому что от Мангазеи до него совсем недалеко. И добавил по секрету, что найти это место может не каждый – дурным людям вроде тех разбойников, что давеча гнались за ним, туда ходу нет.
Когда все было спланировано, я сообщил своей жене о предстоящем путешествии. Вначале она попыталась меня отговорить, но, увидев мою решимость, тоже засобиралась в путь, да еще разнесла эту новость по всему хутору, и так получилось, что в назначенный день с нами вышли почти все жители. Остались лишь древние старики. Наблюдая за нашими сборами, они крутили пальцем у виска и ворчали что-то предостерегающее, но их никто не слушал. Когда мы уходили, они стояли у своих домов и смотрели нам вслед. Их лица начисто стерлись из моей памяти, но эти взгляды я помню до сих пор: так смотрят на сумасшедших – с жалостью и брезгливостью. Лишь спустя годы мне захотелось узнать, что они пытались сказать нам.
Май-август 1720 года
В первый день пути в нашем отряде насчитывалось двести человек. Однажды кто-то назвал нас общиной, а меня – Мастером. Пришлось согласиться, раз уж я был зачинщиком всего предприятия. Это прозвище сопровождало меня доныне, в отличие от имени, которое вместе с годом рождения я менял не единожды. Но я вновь забегаю вперед.
Вернусь к началу нашего пути, когда все еще были полны надежд, веселы и… здоровы. Никто не печалился о брошенном хозяйстве, люди верили, что там, куда они идут, всего будет в достатке. Их веру подкрепляли красочные рассказы купца, в которых, на мой взгляд, то и дело появлялись неожиданные детали и противоречия. То он утверждал, что в Лукоморье может войти любой человек, не запятнавший себя злодеяниями вроде убийства или грабежа, а то вдруг выяснилось, что те, кто не верит в реальность волшебной страны, тоже не смогут туда попасть. Потом торговец проболтался, что и выйти обратно из Лукоморья не так-то просто: одни, вернувшиеся оттуда, полностью теряли память, забывая даже самих себя, другие лишались зрения, утверждая, что произошло это с ними из-за яркого солнца, не сходящего там с неба круглые сутки, а кто-то заявлял, что ослеп от сияния Жар-Птицы, за которой гонялся, пытаясь добыть перо, исцеляющее от всех болезней.
Вскоре я начал подозревать, что мангазеец нам врет, но не мог понять, зачем ему это надо. Однако меня начали одолевать приступы уныния и злобы, порой мне хотелось поколотить завравшегося торговца так, чтобы выбить из него всю правду. Постепенно я понял, что мое решение отправиться в Лукоморье было принято под его влиянием, ведь это он подсунул мне свою карту, а потом увлек небылицами. Но о том, чтобы повернуть назад, я и не помышлял, вознамерившись дойти до конечной точки нашего маршрута и увидеть, куда он нас приведет, ведь в глубине души у меня еще теплилась надежда на то, что мы все-таки попадем в Лукоморье. Да и родной хутор к тому времени остался далеко позади: мы уже несколько дней шли на кочах по реке, несущей нас к Уральским горам, и паруса гнулись от попутного ветра. Мне, прежде не выбиравшемуся из хутора дальше окрестных сел, оказаться на паруснике было в диковинку. Мангазеец
Сентябрь 1720 года
Я заметил, что он чем-то болен, когда до конца нашего пути оставалось, по его словам, меньше месяца. Он страшно исхудал, хотя провизии на судах было предостаточно. Лицо его сделалось серым, а под глазами появились иссиня-черные круги, которые, казалось, с каждым часом расползались все больше. Мангазеец стал нервным и на все мои попытки выяснить, что с ним происходит, отвечал, что это скоро пройдет. Но ему становилось все хуже. Я опасался, что он умрет, так и не проводив нас до Лукоморья, а если окажется, что такой страны нет, спросить за обман будет не с кого.
Вдобавок ко всему резко похолодало, и ветер продувал нас до костей. Несколько человек из общины слегли с жаром, а остальные начали роптать, обвиняя меня в том, что я направил их на погибель. Как будто я их за руку из домов выводил! Но это было еще не самое плохое. В разговоре поморов, управляющих судном, я услышал, что реку затягивает льдом, и, если лед «встанет», то «встанем и мы тоже». Еще они сказали: «Хоть бы коца выдержала, без нее в Ледовитое море идти нельзя», и я спросил, что это значит. Они объяснили, что «коца» – это «льдяная шуба», специальная дополнительная обшивка вокруг ватерлинии, предохраняющая основной корпус от пробоин, и еще рассказали, что все корабельные доски «сшиты вицей», то есть, какими-то растительными волокнами, полученными из распаренного корня сосны. Узнав об этом, я почувствовал себя еще более неуютно, испугавшись, что корабль, сшитый корешками, просто рассыплется при малейшем шторме. Поморы поняли, что нагнали на меня страху, и заверили, что их «шитик» вполне крепкий. Меня это не особенно успокоило, и я поинтересовался, далеко ли еще до Мангазеи. Их ответ поверг меня в шок: поморы подняли меня на смех и сообщили, что Мангазея опустела, когда у них еще бороды не выросли, а было этим поморам с виду лет по сорок, если не больше.
Оглушенный таким известием, я отправился к проходимцу, выдававшему себя за купца из Мангазеи, но тот уже не мог говорить. Его вид привел меня в ужас: я понял, что смерть вот-вот наложит на него свою костлявую длань, и не ошибся: он испустил дух через несколько минут после того, как я подумал об этом.
Я был совершенно растерян, не зная, как быть дальше. Карта мангазейца, которую я нашел в его походной торбе, ничем не могла мне помочь – наверняка она была подделкой и служила приманкой для простачков вроде меня. Но я решил оставить ее себе на всякий случай, а также взял у него еще кое-что.
Я обнаружил это случайно, приложив ухо к груди умершего, чтобы наверняка удостовериться в том, что его сердце больше не бьется, и почувствовал твердую выпуклость, упирающуюся в мой висок. Распахнув кафтан мангазейца и расстегнув ворот рубахи, я увидел тугой кожаный мешочек, висевший на шнурке. С виду вещица напоминала кисет для табака, но внутри было что-то другое, похожее на мелкие камушки. Я снял с мангазейца «кисет», развязал узлы, стягивавшие горловину, и обомлел. Мне никогда в жизни не приходилось видеть драгоценные камни, но я сразу понял, что это именно они – ведь какой смысл носить на груди обычные стекляшки?
Я забрал алмазы, и правильно сделал, потому что впоследствии благодаря им спас общину от голода и холода. Правда, позднее ее постигла еще более страшная участь.
Некоторое время я пробыл рядом с мангазейцем, недоумевая, что за странная хворь его сгубила: он весь почернел, как головешка. Потом я пошел и сообщил о его смерти поморам. Те, увидев труп, взбудоражились, разразились ругательствами, крича, что это какая-то зараза вроде чумы, наскоро обмотали его куском парусины и бросили за борт. Никто не польстился на его добротную одежду, – так и утопили в дорогом кафтане, кожаных сапогах и меховой шапке. Паника поморов передалась и мне: я все время разглядывал кончики своих пальцев, с замиранием сердца ожидая увидеть потемнение кожи и ногтей, как это было у мангазейца, но прошло несколько дней, а тревожные симптомы так и не появились. Тогда я успокоился, не подозревая о том, что эта болезнь настигнет меня ровно через год.