Лихорадка в квартале Маре
Шрифт:
На губах преждевременного рогоносца расцвела улыбка. Он повернулся к мадам Жакье.
– Надеюсь, дорогая мадам, что у вас нет намерения преследовать меня при помощи частного детектива по поводу разрыва помолвки. Я…
– Ничего подобного не предвидится,– прервал я его,– все разорвано, и мне на это наплевать. Но мадам Жакье вообразила, что все произошло из-за меня…
– Нет, не из-за вас.
– Прекрасно. Это все. Или почти… Вы допустили непочтительную реплику, которую я хотел бы опровергнуть. Понимаю, что вы были в гневе, а я сам не понимаю, почему защищаю мадемуазель Ларшо,
– Вполне,– проскрипел он,– извиняюсь за это невежливое замечание. Но вы понимаете, что все это…
– …страшно неприятно, да?
– Итак, если у нас больше нечего друг другу сказать…
И он проводил нас до дверей конторы, холодный, как родина его липовых пингвинов.
– Вот так,– сказал я мадам Жакье, когда мы вышли на улицу Пастурель,– надеюсь, убедились?
– Да,– ответила она и простонала: – ну и шлюха, ну и шлюха!
– Мне надо ее увидеть. И умоляю вас, не повторяйте, что это страшно неприятно.
Теперь можно было покончить с приличиями, не так ли? Она приняла меня в своей комнате, в постели, в отсутствие своей матери, которая пошла нюхать соли. Ей это было совершенно необходимо. Голова Одетты лежала на подушке, по которой рассыпалась ее спутанная белокурая шевелюра. Небольшая помятость лица придавала ему некую патетическую красоту. Окруженные синяками глаза лихорадочно блестели. На ней была прозрачная ночная рубашка, ничуть не скрывавшая красоты ее округлых грудей. Обычно такая стыдливая (кроме того момента, когда ее застукал потенциальный муж в неприличной позе), сейчас Одетта не сделала ничего, чтобы убрать из моего поля зрения эти привлекательные подробности.
– Ну вы даете,– сказал я.
– Я больна,– вздохнула она.
– Вижу. Ваша мать чуть не выцарапала мне глаза. Она вообразила…
Я рассказал ей, что вообразила ее мать, но в ответ услышал только нейтральное и безразличное «Ах!». Мысли Одетты, казалось, блуждали где-то очень далеко. Она пошевелилась на постели и легла немного повыше.
– Я идиотка,– сказала она,– потеряла голову. А так дорожила этой свадьбой, что готова была на все на свете…,
– Что-то не похоже.
– Вы не понимаете… Вы не можете понять… Он пригрозил выдать все…
– Что выдать?
– Нашу старую связь.
– Кто?
– тан.
– Марёй?
– Нет. Он тоже называется Жан.
– Очень практично,– усмехнулся я,– если любовник и муж носят одно и то же имя. Можно без боязни отдаваться своим чувствам.
– Не будьте таким жестоким… Господи!
Она зарыдала. Я дал ей волю поплакать. Мне это не вредило, а ей шло на пользу.
– Я напрасно вас утомляю,– сказал я, когда она успокоилась.– Ладно, я пошел. Отдыхайте и попытайтесь ни о чем не думать.
Я протянул ей руку. Она взяла ее своими тонкими пальцами и не отпускала.
– Но я так хотела, чтобы вы меня поняли,– сказала она, поднимая на меня свои прекрасные влажные глаза с зеленоватыми отблесками.
– Здесь понимать-то нечего.
– Я не шлюха.
– А я ничего
– Но я не из них… Послушайте меня… Прошу вас…
Она все не отпускала мою руку и легонько терлась о нее щекой. Облако духов достигло моих ноздрей.
– Вам нечего мне сказать,– прошептал я.
– Нет, есть,– настаивала она,– я хочу, чтобы вы поняли… Я не могла ему не уступить… еще раз… он сохранил некоторые мои письма, самые значительные… и хотел отдать их Жану… Жану Марёй. Повторяю вам, я так дорожила этой свадьбой…, что была готова на все, лишь бы устранить все препятствия… он принудил меня купить у него эти письма, а потом… захотел… тут же…
– Получить премию?
– Давайте презирайте меня. Ничего другого я не заслужила.
Она наконец оставила мою руку и зарылась лицом в подушку. Молча я глядел на формы ее тела под одеялом. Потом на комнату – чистую и симпатичную, полную ароматов и шелка. Это произошло здесь или в другом месте? В другом месте фабрикант бутафории не застал бы их. Мадам Жакье, наверное, отсутствовала. Что касается старой служанки, так та не в счет.
– Я не шлюха,– повторила Одетта.
Она завертелась в постели и села.
– Мне надо уходить,– сказал я,– это неважно…
Я улыбнулся.
– Если бы я знал, что вы так чувствительны к шантажу… Ну, ладно. До свидания.
– До свидания.
Она подняла руку, чтобы отвести белокурую прядь волос, упавшую на щеку, и при этом движении одна грудь, как розовое пламя, выскользнула из складок шелковой рубашки. Я почувствовал, как у меня пересохло в горле и участился пульс. Огромное желание вдруг нахлынуло на меня перед этой девушкой, которая отдавалась с таким спокойным бесстыдством. Я…
Нет. Я не мог.
И я вышел, унося с собой воспоминание о ее аромате.
Глава XII
ПЯТНИЦА 14-го
Газеты уже не уделяли много места Самюэлю Кабиролю (расследование продолжалось), совсем забыли о Баду и Латюи-«Шошотт» – убийце, сбежавшем из тюрьмы, но уделили почетное место арестованной накануне банде жуликов высокого класса.
«Наконец-то обезврежена банда похитителей драгоценностей, действовавшая до сих пор с исключительной наглостью и пользовавшаяся скандальной безнаказанностью».
Газеты спешили добавить, что деятельность банды не бросала тень на эффективность и добросовестность полиции, которая делала все, что могла, а преступники не были обезврежены раньше лишь потому, что имели мощную и серьезную организацию. Однако даже лучшие организации подвержены износу, что и случилось с бандой Друйе по кличке Ритон Роанне. В прошлом они сбывали свою добычу без всяких накладок. Никогда и нигде похищенные драгоценности, описание которых распространялось в соответствующих кругах, не пускали в продажу. Можно было подумать, что бандиты просто-напросто хранили их у себя. Но на этот раз они были менее удачливы. Браслет тончайшей работы из золота и платины, похищенный у американки мисс Томпсон, находившейся проездом в Париже, был предложен одному ювелиру. Это привело к задержанию Дараньо по кличке Жожо-Музыка, а затем Феликса Бюффара и Анри Друйе.