Лики времени
Шрифт:
Однажды, это было уже около пяти лет с того дня, как Белов уехал с семьей на родину, Нюра пригласила меня на свадьбу.
Она выходила замуж за колхозного комбайнера, с которым вместе училась в школе, с которым, по ее словам, дружила с самого детства.
В тот год я уже была студенткой третьего курса института. Как нарочно, подоспели студенческие каникулы, я быстро собралась, а мама дала мне подарок для невесты — отрез немецкого панбархата, чудесного, иссиня-голубого цвета.
Нюра вместе с женихом встречала меня на вокзале. Поначалу я не узнала ее,
— Тебя не узнать, — искренне сказала я, она спокойно согласилась со мной:
— Может, и так, а ты попробуй, вглядись…
Познакомила меня со своим женихом. Он был невысокий, не очень, по правде говоря, красивый, узкоплечий, на вид казался моложе Нюры.
По всему было видно, оба без ума один от другого. Нюра так прямо призналась откровенно при нем:
— Мы влюбились друг в дружку и себя не помним…
Я сказала:
— Мама тебе бархат прислала на платье…
— Какого цвета? — живо спросил жених.
— Синего, — ответила я.
Он, как мне показалось, облегченно улыбнулся.
— Я думал, бордового…
— Кирюша мне тоже бархат на платье подарил, только бордовый, — пояснила Нюра, — на свадьбе увидишь, я из него платье сшила.
От станции до села было примерно километров двадцать. Кирюша сидел впереди, мы с Нюрой примостились сзади. Впервые в жизни я ехала на самых что ни на есть настоящих русских санях по неширокой лесной дороге, плотно засыпанной снегом.
Лошадь, которую Кирюше дали в колхозе, была смирная, шла все время шагом, но он почитал своим долгом то и дело покрикивать на нее:
— Но-оо, давай, давай, не прохлаждайся…
По-моему, он немного фасонил передо мной, а лошадь, к слову сказать, даже и ухом не вела, по-прежнему, не прибавляя шага, мирно трусила по знакомой дороге.
— Сейчас увидишь березу, — заметила Нюра. — С нее и начинается наше село…
Береза была, должно быть, уже порядком старая, стояла вся заснеженная, обсыпанная темными точками воробьев и ворон.
Рядом с березой я увидела невысокую избу, окруженную низеньким забором.
— Тут мой крестный живет, — продолжала Нюра. — Тоже на войну вместе с отцом уходил и тоже живой вернулся.
— У него орден Славы есть, — вставил Кирюша.
— Да, — кивнула Нюра. — Он был, говорят, смелым разведчиком, очень много «языков» раздобыл. Теперь, правда, болеет…
— Что с ним? — спросила я.
— Сердце, — ответил Кирюша. — Сам признается, все вроде бы ничего, а сердце уже никуда…
— К нему сын из города приезжал, — снова начала Нюра. — Сказал: давай, папа, переезжай ко мне. А он ни в какую, что мне, говорит, у вас среди камней делать?
— Он упрямый, — согласился Кирюша. — Взять хотя бы эту самую березу, сын говорит: надо срубить ее, вдруг, не ровен час, упадет на избу, крышу раздавит, а отец говорит: еще чего придумал? Эта береза еще моего деда
— Так и не срубил, — сказала Нюра.
Мы проехали еще немного, потом остановились. Возле калитки крайнего дома стоял Белов, опираясь на костыли. Рядом с ним — Паша.
— Наконец-то, — сказал Белов.
Я выскочила из саней и подбежала к нему. Он крепко обнял меня здоровой рукой, и мы долго стояли так, не говоря ни слова. Потом я обернулась к Паше, она прижалась холодным, с мороза, лицом к моей щеке, и моя щека сразу же стала влажной.
— Дай-ка я на тебя погляжу хорошенько, — сказал Белов, когда мы вошли в просторную избу, в которой уже шумел самовар на столе, а большая русская печь излучала ровное, стойкое тепло.
— Какая ты теперь стала, Уланская мисс…
— Будет тебе, — Паша погладила меня по голове, по плечу. — Обзывает девку каким-то чудным словом…
— Совсем не чудным, — Белов на миг закрыл один глаз и снова открыл его. — Мы ее все так в госпитале звали, что, разве не так?
— Ладно, хватит, — Паша легонько подтолкнула меня к столу. — Давай садись, с мороза-то горячий чай самое милое дело…
Оба они, и Белов и Паша, постарели с той поры, как мы не виделись.
Он стал совершенно седой, под глазами легли темные круги, а Паша, и раньше худенькая, теперь словно бы окончательно истончилась, сзади ее свободно можно было принять за девочку.
— К вечеру наш Андрюша из Горького приедет, — сказал Белов. — Он там школу механизации заканчивает и обратно в колхоз вернется…
— Сперва в армии должен послужить, — вставила Нюра, — потом уже обратно домой.
— Что ж, пусть послужит в армии, — кивнул головой Белов. — Как не служить, если время пришло…
За окном послышались звуки гармони. Кто-то шел мимо дома, наигрывая что-то печальное.
— Гляди-ка, мой друг выполз, — сказал Белов и пояснил: — Это Нюрин крестный…
— Я тебе давеча о нем рассказывала, — добавила Нюра.
— У него вся семья разъехалась, все дети, кто куда, старуха умерла, а он с тоски купил гармонь, теперь когда-никогда пройдет улицей, поиграет, вроде бы, говорит, веселее станет…
Мы долго сидели за столом, пили чай из старинного самовара. Паша все время подвигала мне то пышки с изюмом, то моченую бруснику, то маринованные грибы, упоительно пахнувшие укропом, лавровым листом и, как мне казалось, русским морозным лесом, в котором сосны трещат от холода, а на снегу неясные следы какого-то быстро пробежавшего зверя.
Было очень тепло, даже жарко, меня немного разморило от тепла, вдруг нахлынувшего после улицы, за окном то приближалась, то вновь удалялась гармонь, на которой старательно играл крестный Нюры, и вдруг почудилось: это все уже было со мной раньше, мне уже довелось когда-то быть здесь, в этом теплом и чистом доме, только я никак не могла вспомнить, когда именно…
Свадьба была шумная. Три гармониста, кроме них еще крестный Нюры, старый солдат, играли без устали, сменяя друг друга. Потом пели песни, потом плясали и снова пели.