Ликвидация
Шрифт:
Фима Полужид, теребя в руках тюбетейку, нервно кружил по комнате и непрерывно что-то рассказывал, не обращая внимания на то, что никто его не слушает:
– …Та он и с детства такие номера откалывал. На Пересыпи как-то три некрасивых пацана привстали на дороге, как шлагбаум… Повытягали из карманов перья-кастеты и сами себе смелые стоят. С понтом на мордах - сделать нам нехорошо. Так Дава, ни разу не подумав, пожал им сходу челюсти… Они с такого «здрасте» побросали свой металлолом, схватили ноги в руки и до хаты - набрать-таки еще
– Фима, - еле слышно пробасил Гоцман, с трудом разлепив веки, - закрой рот с той стороны. Дай доктору спокойно сделать себе мненье.
– Мне не мешает, - отозвался Арсенин, откладывая стетоскоп и открывая потертый саквояж, стоявший на полу.
При виде шприца, извлеченного врачом из саквояжа, Фима умолк и, пятясь, поспешил ретироваться.
Галерея, на которую он вышел, вилась вокруг дома, старого одесского дома - давно вышедшего на пенсию инвалида, знававшего лучшие времена. И двор был такой же - похожий чем-то на двор Сеньки Шалого и еще на сотню других одесских дворов. Были тут и полуобгоревший каштан со стволом, иссеченным осколками недавней войны, и разрушенная авиабомбой стена каменного сарая, и покосившаяся голубятня, небрежно выкрашенная в синенький мирный цвет…
И конечно, тут была своя тетя Песя. Она смотрела на Фиму подозрительно и с любовью, как умеют только много пожившие одесские тети.
– Шо у нас случилось?
– Пара малозаметных пустяков, - любезно ответил Фима, облокачиваясь о перила.
– Вам что-то захотелось, мадам Шмуклис?
– Немножечко щепотку соли. Эммик, такое счастье, надыбал глоссика…
– Два Больших Расстройства надыбал глоссика?!
– изумился Фима.
– Всего?! Или только плавники?
– Как есть всего!
– гордо ответствовала тетя Песя.
– Так надо ж жарить. По такой густой жаре глоссик долго не протянет…
– А я за шо?
– пожала плечами тетя Песя. Эммик, он же Два Больших Расстройства, - сын тети Песи, круглый, как шар, и нелепый, как вся жизнь, если взглянуть на нее с хвоста, - неторопливо вышел на галерею, прижимая к полной груди длинный нож и глоссика. Камбала энергично боролась за существование. Ее тинистые глаза смотрели на Эммика с ненавистью, а белое жирное брюхо словно пыталось его отпихнуть.
– Мама, он проснулся и не хочет, - обиженно сообщил Эммик, не давая камбале вырваться.
Тетя Песя, ахнув, бросилась к сыну:
– Не трогай нож, халамидник! Ничуть не трогай!…
Не ожидавший такой активности сын выронил нож, который смачно воткнулся в доски пола. Вслед за ним полетела и воспользовавшаяся минутной слабостью Эммика камбала. Мать и сын, ругаясь на чем свет стоит, бросились ее ловить. Снизу сцену, смеясь, наблюдал еще один сосед Гоцмана - седой дядя Ешта.
– Тетя Песя, я таки принесу вам соль и йоду, - прокомментировал Фима и пошел обратно к Гоцману,
По-видимому,
Машинально продолжая вытирать руки, врач вошел в комнату, где лежал Гоцман. Кроме кровати, огромного круглого стола и платяного шкафа, здесь из мебели больше ничего не было. Но на выгоревших обоях опытный глаз Арсенина - как-никак судмедэксперт, а в прошлом военврач - углядел нечто, что всякий назвал бы следами от детской кроватки и ножной швейной машинки.
Повыше на обоях темнели прямоугольники от когда-то висевших здесь фотографий и, видимо, портрета. «А сейчас ни одного снимка», - машинально отметил Арсенин, оглядываясь по сторонам. За его спиной хлопнула дверь - это Фима с солью вышел на галерею.
– Где ваша семья?
– спросил Арсенин, отбрасывая полотенце и садясь в ногах кровати.
– Нету, - коротко обронил тот и, тяжело закряхтев, сел.
– Так шо вы скажете за мой диагноз?
Арсенин, сжав губы, повелительно махнул рукой: мол, что это еще за штучки, а ну ложитесь!… Гоцман покорно подчинился.
– Когда был последний приступ?
– Давно.
– А в детстве часто было?
– Ну, было…
Арсенин понимающе кивнул.
– Есть такое вещество - адреналин…
– Знаю, - вставил Гоцман.
– Вот… В момент опасности у вас его вырабатывается слишком много. А сердце вы поизносили. И оно не справляется. Может плохо кончиться…
– Насколько плохо?
Арсенин сделал рукой жест, будто рвет что-то на мелкие части. Гоцман внимательно следил глазами за движениями его длинных пальцев.
– Та не смешите меня, доктор, - наконец обронил он.
– Вас зовут?…
– Андрей Викторович. Арсенин Андрей Викторович…
– Вы, Андрей Викторович, человек новый. Еще не врубаетесь…
– Я врубаюсь, - покачал головой врач.
– Но сердце-то - одно…
– Шо предлагаете?
– деловито поинтересовался Гоцман и быстро добавил: - Только без больнички.
Арсенин со вздохом посмотрел на пациента.
– Изюм, курага, молоко - чем больше, тем лучше. Если понервничали, походите… Просто походите. Вообще побольше гулять, поменьше волноваться. Должно помочь.
– Угу, - промычал Гоцман.
– Особенно в засаде. Прихватило сердце - встал, походил и полегчало…
– В крайнем случае вдохните поглубже и держите воздух, сколько сможете. И так несколько раз… Это тоже помогает. Упражнение японских самураев.
Гоцман подозрительно покосился на него:
– Откуда знаете за самураев?
– В тридцать девятом - Халхин-Гол, - неохотно пояснил врач.
– И до этого Дальний Восток. Кое-чему обучился.
Он взял тонкими пальцами запястье Гоцмана. Холодные руки, подумал тот. И пальцы такие… длинные. Как у артиста.