Ликвидатор. Книга вторая. Пройти через невозможное. Исповедь легендарного киллера
Шрифт:
У меня был и есть маленький календарик 1997 года, с надписью «Никогда не сдавайся», подаренный Ириной в очень подходящий для этого момент. На нём изображена уже почти проглоченная лягушка сопротивляющаяся этому, находясь уже в клюве у аиста, лапами пережимая птице горло — патовая ситуация, но напоминающая, что выход искать следует всегда (Календарик 1997 года, что и вызывало вопросы).
Я привык везде искать и находить бесчисленные их количества, и, понимая, что ничто в мире не происходит случайно, выводил длинные цепочки с кучей мелких и средних, по величине, событий — звеньев, удивительным образом укладывающихся в вечные истины полюбившейся здесь Библии. Многое происходило и объяснялось до восторга просто, как и всё гениальное.
Чем дальше, тем больше я видел ненадуманных параллелей во тьме веков. Пересекалось и складывалось из прочитанного в разных книгах в общую картину жизни наций, стран и отдельных людей, которые в основе своей ничем не отличались от нас. Те же проблемы, те же страсти, молитвы о том же и, что поразительно, применимость тех же, с позволения сказать, «инструкций», которые гак же работают. Одно осталось непонятным — «работают» они непостижимым для человека образом, и вот этому объяснения я не нашёл ни у одного из знатоков наших душ, труды которых пытался изучить и проштудировать.
Как мне показалось, причина в том, что современный человек в основе своей материалист, совершенно позабывший, что идея, как и мысль, более весома и долговечна в своём пути от одного человека к другому, нежели всё в этом мире, созданное человеческими руками. Странен и язык, которым повествуют Евангелие и Ветхий завет — он столь же прост, сколь непонятен и, прежде всего, из-за нашей привычки всё усложнять и выискивать то, чего не может быть, а, меж тем, эти вечные книги написаны для людей не совсем грамотных и, уж точно, не думающих о философствовании, но просто о жизни, веря, что она вечная.
Следующей бесценной вещью стал маленький триптих, наклеенный на прямоугольную деревяшку, вложенный в плотный целлофан, вместе с жёлудем и корой Маврийского дуба — свидетеля встречи библейского Авраама со Святой Троицей. Тогда основная ценность была в том, что это изображение Иисуса Христа, Богородицы и
Николая угодника держали в своих руках мама и дочка, составляющие для меня весь тогдашний потусторонний мир, относительно моей «клетки». Со временем другая настоящая ценность заняла главенствующее место. Кстати, жёлудь и кору передал вышедший позже под залог в пятьдесят миллионов рублей и не забывший об обещании Василий Бойко, хозяин «Русской Швейцарии», что тоже меня удивило, — редкий человек, покидая эти места, держит своё слово. В этом отношении могу похвалить лишь Ивана Миронова.
Интересная особенность Библии в неповторимости её смыслов — я имею в виду, что каждое новое прочтение одного и того же места проявляет новую суть, и сколько бы вы ни читали, всегда познаете новое.
Горделиво посчитав, что прочтя её дважды, имею право сравнить прочитанное с Кораном, перед этим пытаясь сопоставить «Пятикнижие» из Ветхого Завета с Евангелием, я потерпел неудачу. Мои тщеславные планы удались лишь частично, поскольку книги эти есть всё же основа вер, а потом знаний, что, в конечном итоге, наверное, одно и тоже.
Общаться по этому поводу было почти не с кем, и логичный выход нашёлся в прочтении книг учёных, богословов и светочей веры, причём, для начала, трёх основных.
Разумеется, богословом я не стану, так как большую часть прочитанного, но не объяснённого никем, не понял, а то, в чём разобрался, скорее всего, осознал не как должно. И сейчас вернулся к тому, что бесполезно искать суть рабочих механизмов, да простят меня за такое сравнение Святые отцы, нужно просто им следовать, ибо найденный ответ на один вопрос вытягивает несколько следующих. В общем, «в многия мудрости многия печали».
Во всех этих занятиях я совсем забывал, кто
Несовместимость содеянного и прочитанного в этих главных книгах, как ни странно, не порождала столкновений, но объяснялась дорогой, для каждого своей, и своим крестом, которые более или менее станут понятны к концу жизни. Это не облегчало, скорее, наоборот, требовало какого-то выплеска, но чего, куда и как-я не понимал. По всей видимости, оттого что находился как верующий ещё в младенческом состоянии и нуждался в духовном отце. Возможно, облегчением должна была стать исповедь. Так и оказалось. Конечно, я почувствовал облегчение на суде, но по-настоящему облегчил душу только на исповеди у священника протоирея Александра в храме колонии, куда попал через некоторое время.
И всё же требовалось ещё что-то, особенно касающееся той части судьбы, когда расплата без предупреждения ворвалась в уже, казалось бы, налаживаемую жизнь. Каждая строчка, написанная здесь — есть продолжение того, что требует изнутри та часть меня, которая позволяет мне называться человеком.
Допросы и следственные действия напоминали своим алгоритмом одни и те же сцены из плохого спектакля, с той лишь разницей, что это была жизнь, и происходящее вокруг неё принадлежало одному человеку. Толчея суеты, смена декораций, лиц, гибнущие герои, сегодня мстящие за свою смерть.
Посещая под конвоем все эти места, «места боевой славы», как принято было говорить в узком кругу (прошу прощения за сравнение — пишу, как есть), я заставлял себя переживать всё заново. Никогда не чувствовал необходимости забыть что-то, происходящее само по себе уходило в небытие, а желания вспоминать никогда не было, возможно, из-за сопровождения событиями, не самыми приятными. А покрытое пеленой времени приходилось доставать для объяснения следствию. Подробности были своеобразны, их особенность состояла в том, что их временные рамки не отметились в памяти. И чтобы объяснить, когда и что происходило, приходилось вспоминать мелкие нюансы в мизансценах происходящего: время года, погоду, сопутствующие события, общественные, политические, личные и, собирая всё воедино, определялся и год, и месяц, и часто день.
Шаг за шагом я проходил вновь некоторые из вех прожитого, и скоро перестал понимать (как, впрочем, и окружающие меня люди), как всё это смогло поместиться не просто в мою жизнь, а в тот отрезок моего существования, который характеризовался рамками уголовного дела. Сухие строки, фотографии, ограничивающиеся числами и подписями, вычленяли лишь малую часть из прожитого за это время. Как окрасить всё это, как описать всё то, что было живым организмом, хлещущим переживаниями, восторгами и насыщенным бытием?! Все эти тома серым и, по прочтении их, неприятным отблеском ложатся не только на жизнь нескольких десятков человек, чьи повествования они содержат, но и на время, в которое они жили, и в котором проходила их деятельность. Они совершенно неразлучны, взаимозависимы, и что из них первично, непонятно, если руководствоваться только стопками этих бумаг. Ради того, чтобы понять эту зависимость, и пишется данная книга. Беда лишь в том, что она носит субъективный характер, лишь с редкими вкраплениями рассказов и мнений других участников тех событий. И я рад был бы включить точку зрения противоположной стороны, но, думаю, это маловероятно, хотя бы ввиду того, что имевшие место разговоры и воспоминания настоящих и бывших работников оперативных служб являлись всё же личными, и вряд ли подлежат выплескиванию на эти листы.