Ликвидатор. Книга вторая. Пройти через невозможное. Исповедь легендарного киллера
Шрифт:
В отличие от оперов, которые спокойно могут называть сами себя «ментами» (что лично мне режет слух), по всей видимости, облекая это слово в какую-то сущность, я не могу назвать себя «бандитом», так как не совсем понимаю, что вкладывают в данное понятие другие.
Всего рассказать невозможно, на многое просто не может пролиться свет, но в моей судьбе было немало ситуаций, подобных участию «батьки Махно» в боях против армии генерала Деникина, особенно в тылах, что было одной из важных причин позволивших «советам» остаться у власти, за что Нестор Иванович и получил «Орден Боевого Красного Знамени» за номером четыре от советской власти, пока временно был на её стороне (причем не единственный раз). Впоследствии же во всей историографии упоминался как руководитель анархистско-преступных банформирований, хотя бывал и «комдивом»
Чем больше времени проходит, тем меньше я воспринимаю своё прошлое и тем меньше хочу объяснять его для себя. Остаются голые факты в одну строчку, в наброшенных на их обнажённые плечи статьях УК, заголовки в интернете, материалы дела, напоминания людей, всевозможные продукты масс-медиа и собственный небольшой архивчик, собранный, в основном, для написания книги.
С каждым выездом на следственные эксперименты. между участниками оставалось всё меньше и меньше натянутости, и это отражалось и на офицерах конвоя из ОМСНона, встречавших меня, поначалу с каменными лицами, но расстававшихся с улыбкой и прощающимися рукопожатиями. Они никогда не угощались предложенным шоколадом, привезённым адвокатами, наверняка, из-за жёсткой инструкции и высокого профессионализма, но всегда, покупая обед в какой-нибудь забегаловке, брали и на мою долю, замечая много общего в наших судьбах, несмотря на нахождения по разные стороны границы, определённой законом, кажется, поняв, что всему виной ветер противоречий, дующий в определённых кругах не всегда в одну сторону, а главное — отсутствие единого начала этих ветрил и, что более опасно и обидно, зачастую их противоборство.
Иногда завязывались разговоры, а общих тем была масса, и взгляды на основное совпадали. О многом мы говорили на одном языке, пользуясь одинаковыми лексикой и сленгом. Об образе мыслей, мотивациях, направленности действий этих ребят я знал не понаслышке, и потому спокойно вклинивался в их «святая святых» — разговоры о службе.
И всё же наш профессиональный опыт разнился, их любопытство всегда брало верх и всегда имело удовлетворение. Одно дело — предположения и теория, другое — пропущенное через свою кожу и пережитое. Правда, их опыт вряд ли чем можно измерить и вряд ли с чем можно сравнить, разве что только дополнить. Служащие тюрьмы с удивлением смотрели на искренние рукопожатия и взаимные пожелания удачи, сил и милости Божией. Это взбадривало на сон грядущий после эмоционально тяжёлого дня.
В очередную встречу со следователями и защитником, которая была последней в ИВС на Петровке, до меня довели информацию о переводе в следственный изолятор (СИЗО) 99/1, ныне — СИЗО-1, и этим всё сказано. Подобных СИЗО в Российской Федерации всего пять, и находятся они под патронажем не ФСИН РФ, а, мягко говоря, Министерства юстиции. Интересное заведение, именуемое в народе «Малым Лефортово» или «Кремлёвской тюрьмой», или «девяткой», арестанты, бывшие там, очень часто называют «лабораторией», а людей, находящихся в заключении, по словам Ивана Миронова, — «замурованными», что по общепризнанным и общепринятым понятиям отображает действительную сущность положения лиц, находящихся там.
В изоляторе есть свои минусы и свои плюсы, и при полнейшем отсутствии связи, по сравнению с другими СИЗО, имеется, как я уже говорил, великолепнейшая библиотека, а все непонятности и странности компенсируются полнейшей тишиной, ввиду отсутствия суеты, межкамерных «дорог» и вообще связей. Единственное, что могло помешать тихому течению мысли — громко включенный звук телевизора, о чём имело смысл вести дискуссию с сокамерниками, или «соратниками», как обращался к живущим в камере господин Ходорковский, обращаясь к каждому по имени-отчеству, и сигаретный дым, который некурящему был сродни пытке, но и о месте курения у вытяжки или у окна можно было договориться.
Всё остальное, касающееся быта, было не так важно, и погибало внутри человека, имея лишь изредка выход наружу. «Спустившись» однажды в очередную камеру, в которой провёл всего пару дней, и которая была уже то ли седьмой, то ли восьмой по счёту, подумалось
Редкими подсчётами и нехитрыми арифметическими действиями, я пытался подсчитать возраст всех родных и близких, в случае получения мною снисхождения в вердикте присяжных, что исключало не только пожизненное заключение, но и срок не более 2/3 от максимального. Занятие глупое, но иногда успокаивающее, неутешительным был лишь возраст мой и детей, причём не сегодняшний, а к моменту предполагаемого окончания заключения.
Чем дальше шло дело (в прямом смысле — уголовное), тем больше, исходя из задаваемых вопросов, я убеждался: на меня вообще ничего нет, кроме показаний о моём участии в ОПГ и неопределённых слухов о моей профессионально направленности. Ни одного отпечатка пальцев, биологических остатков (волос, жира, крови, и так далее), ни свидетелей, которые видели бы, что именно я стрелял, ни видео, ни аудионосителей — ничего. И в очень редком депрессивном состоянии приходили мысли об изменении пути защиты, но даже с меркантильной точки зрения и с разумным подходом была понятна бредовость этого изменения.
Совершенно очевидно, что давно включены те механизмы, которые не позволят мне выйти из зала суда на свободу, и любые изменения однозначно приведут к ещё одному, непоправимому сроку. Если серьёзно, то судьи не особенно рассматривают виновность участников преступных групп, скорее, больше пытаясь понять, было или нет, и в основном через органы, контролирующие процесс.
Я уже объяснял, чем обусловлено такое отсутствие улик. Но повторюсь.
Я всегда пользовался перчатками, предпочитая, в основном «вторую кожу», которой пользуются американские лётчики, внутренняя поверхность ладони обтянута тонкой кожей, а внешняя — материей, что обеспечивает «дыхание» эпидермиса и плотное обтягивание, а значит, лучшую чувствительность. Зимой поверх одевались более тёплые трёхпалые рукавицы, но перед выстрелом оставались всё те же, тонкие. Так я поступал, беря в руки любое оружие, даже на охоте, и делал иногда исключение лишь для метательных ножей.
Не было исключений и для смазки, причём это процесс довольно сложный для конспирации, но зато успокаивающий. Именно во время него можно оставить какие-нибудь следы: упавший волос, специфический кусочек материи, да чего угодно — металлический остаток «ежика», который хранится у тебя дома, или ветоши. Причём достаточно их мизерной части, которая потом может быть, возможно, единственным доказательством моей причастности.
После очередной сделанной «работы», я менял всё-от подкладки, на которой чистил оставленное после выстрела оружие, набора для чистки и заканчивая маслом, щёлочью и тканью. Причём эти же остатки стирались тщательно и с другого оружия, если оно было почищено подобной же ветошью или подобным маслом. Но обычно для предполагавшегося к использованию ствола был свой комплект.
Чтобы ничего не перепутать и уничтожить необходимое, составлялся список используемого, а сама чистка обычно происходила в головном уборе, в специальной одежде и, конечно, так, чтобы никто не видел. При желании, разумеется, можно оставить и чужой волос, нитку, да хоть табак, и всё, что угодно, скажем, в углублении приклада для хранения пенала с какими-нибудь биоостатками, случайно застрявшими там.
Интереса ради скажу, что в начале и середине 90-х многое из найденного экспертами собиралось, но сама экспертиза почти не проводилась. Единственное, к чему подходили серьёзно, — собирание гильзотеки, но первоисточники зачастую терялись или пропадали. Констатирую это из примеров своих судов. В этом смысле невыгодны для лабораторных исследований полуоболочистые, с гонкой оболочкой, экспансивные, и конечно, полностью свинцовые пули. Их частичная или полная деформация при соприкосновении с чем-то даже полутвёрдым сводит почти всю работу экспертов к нулю, а обработка перед выстрелом той же свинцовой пули каким-нибудь активным реагентом, сгоревшим не полностью, тоже может усложнить их работу. Эта тема бесконечна, и, в любом случае, патроны, оставшиеся подобно используемым, должны либо доотстреливаться, либо уничтожаться вместе с коробкой, которые никогда и никто не должен был видеть, иначе появляются мысли о свидетелях, а они могут далеко завести. И снова, кроме вашей вины, здесь ничьей не будет.