Лилея
Шрифт:
Из почерневшей глиняной вазы, украшавшей каминную доску, женщина вытянула желтый цветок. Что за цветок, Бог весть, верно местный, вовсе невзрачный. Мадлон поднесла цветочек к своему унылому воротнику-стоечке… И невзрачное лицо ее вмиг переменилось от соседства с невзрачным растеньем. Словно вдвое выросли ресницы, брови дрогнули, будто изготовившиеся к полету крылья, желтые искорки засверкали в черноте глаз, словно кувшинки в омуте, темные губы капризно изогнулись…
– Нещасные мы женщины, цыганки, без украшений никак нам нельзя, - Мадлон засмеялась, а вослед за ней и Катя.
–
– Только из чего иметь столь безобидный секрет?
– Кабы я знала о том раньше, так не осталась бы одна сейчас, - Катя сделалась сумрачна.
– Я здесь была три дни тому, а люди мои остановились в трактире. Пятеро молодцов со мною было, каждый на все руки. А к утру ни один не пришел. Патруль синий проходил, увидали, что цыганы сидят себе вино попивают, тут уж и перестреляли всех, прямо на заднем дворе.
– Но отчего… - Сердце Нелли упало: пять человек через нее погибли.
– Дворян они убивают, а цыганы при чем?
– Не знаю, - Катя стиснула зубы.
– Дело простое, милые, - Мадлон усмехнулась.
– Всяк изверг любит, чтоб за границу пределов его власти люд только с оружьем на войну ходил. А как человек без войны к соседям пойдет, ну увидит, что им живется веселей? А цыганы народ вольный, границ-пределов для них нету. С цыганами молва летит, извергам это не любо. Чаще всего в шпионстве обвинят, ну да вина всегда сыщется, была б охота. Я тут давно живу, вся улица знает, кто я. Да только соседи не донесут, боятся черного глазу, цыганского сглазу. А я, как синие власть забрали, хожу серой мышью. Ах, знала бы, упредила!
– Знать бы, где упасть, соломки подстелить, - возразила по-русски Параша, вроде бы понявшая речь Мадлон.
– Я чаю, с Катькою молодцы знали, на что шли, без обиды умерли. Ох, мука-то мученическая лежать с деревянными устами, когда вокруг языками рожь молотят!
– Очнулась!!
– разом закричали Нелли и Катя.
Мадлон меж тем уже развела водою розовое вино, при чем на всех трех у нее нашлась только одна оловянная кружка. Впрочем, с малолетства друг к дружке привычные, они и не думали брезговать, пустив убогую чару по кругу. Вино, вопреки уверениям, оказалось так себе, но силы подкрепляло замечательно.
– Что покойники меня корить воротятся, я и не боюсь, - Катя отерла ладонью губы.
– Правду Парашка говорит, ехать сюда звала, да не упрашивала. Только одни-то мы как сладим, хотелось бы знать.
– В детстве сладили одни одинешеньки, - нахмурилась Нелли.
– Одинешеньки, как Федотка-сиротка, - усмехнулась Параша.
– А батюшка, а Филипп Антоныч, а народ с Алтая?
– Так те не враз подоспели, - заспорила Нелли, сделавши еще один глоток - такой большой, что кольнуло в груди.
– Может и теперь кто по дороге-то поможет! Я о другом речь веду - мы сами решили, что нам, трем, делать надобно. И теперь должны решить за себя, а там что Бог даст.
– Экой жмудский язык-то чудной, - заметила Мадлон, наполняя водою кружку вновь.
– Да не жмудь они, говорила ж я, русские, - отозвалась Катя на дурном своем французском. Положительно, Нелли уж сама смешалась,
– А, из Варшавы, - Мадлон, верно, впрямь почитала свое вино хорошим, коль скоро наливала придирчиво отмеривая.
– Ты мне объясни, касатка, первым делом, кому тут и на что сдался твой братец?
– воротилась Катя.
– Ошибкою украли, с племянником перепутали.
– А, с Филипповым-то сынком! Враги кровные, ясное дело!
– Катя сидела на полу, как, впрочем, и Нелли с Парашею, ибо в жилище Мадлон имелся только один тяжелый табурет в углу. От этого сиденья ли на полу, от того ли, что вновь было их три, Нелли показалось, что детские времена воротились.
– Не кровные, Катька, не кровные, но враги. Хуже кровных по-своему. Отчего сразу не убили, загадка. Думала было, что со свекром-батюшкой хотят на чем-то торговаться, да нет, убили господина де Роскофа. Всю голову я поломала, Катька! Покуда вить не пойму, зачем им мальчик, не пойму и другого - где он.
– Вот оно как… Погоди! По вашему мне до завтра болтать, - Катя, обернувшись к хозяйке, разразилась быстрою тирадой на каком-то глуховатом и гортанном наречии, чем-то напомнившем Нелли язык утукков. Неужто это теперь и есть ее родное? Ох, Катька, Катька! И сын у ней главней мужа выходит, и еще, поди, незнамо что.
– Хорошо, угадать тебе, допустим, надобно.
– Катя уже обменялась меж тем с Мадлон несколькими непонятными скороговорками.
– Только не непременно ж сидеть сложа руки, еще вить и ноги у человека есть кроме головы.
– Ну и что ж мне с пустой головой ногами делать?
– ехидно осведомилась Нелли.
– Идти, - усмехнулась Катя.
– Мадлон, вишь, дело говорит. Надобно идти к тому, кто твоих врагов лучше знает, чем ты. Авось он и подскажет.
– Да только кто ж таков человек?
– спросила Нелли, понимая, впрочем, что кого-то ввиду наверное имели.
– Беги из кровавого города, златовласое дитя, - Мадлон опустилась на колени, и крепко обхватив ладонями голову Елены, заглянула ей в глаза. Черные ее очи были моложе грубоватого лица, но немолоды были морщинистые веки. Взгляд цыганки втягивал, словно опасная речная воронка.
– Беги к бурым скалам, там хорошо на ветру. Беги в край жестокий, но не злой. Беги туда, где совы кричат днем. Там есть человек, его зовут Белый Лис. И мужики и дворяне подчиняются ему, а синие его ненавидят. Еще бы, он видит их на три аршина под землей. Если кто и может подсказать тебе, зачем ребенка украли вместо того, чтоб убить, так это он.
– К бурым скалам? Куда же это, по какой дороге?
– спросила Нелли тихо.
– Пробирайтесь на Лизьё, только пешком, с лошадьми опасней, - цыганка, выпустив Нелли, поднялась.
– Не доходя вас встретит человек, Кандилехо будет знать место. Цыганам мало дела, кто сидит на троне, только чинить нам зло себе дороже. Тот человек проведет вас к Белому Лису.
– Может статься, с лошадьми и опасней, - с горечью заметила Нелли.
– Только вить, Парашка, Катька, нам их и взять не на что! Бумаги мои остались у злодеев. Даже кошелек отняли тюремщики. Доберемся, куда денемся, лето, но трудно будет.