Лимонов
Шрифт:
Дальше события развиваются с невероятной скоростью. Еще до президентских выборов министр юстиции провел через парламент закон о борьбе с экстремизмом и фашизмом – четкого определения ни того ни другого в законе нет, – и Национал-большевистской партии объяснили, что ее это касается в первую очередь. Эдуард добивается личной встречи с министром, надевает пиджак и галстук и идет защищаться: это его называют экстремистом? фашистом? да ничего подобного! Министр его слушает, с уважением высказывается о его таланте, производит впечатление открытого, вменяемого человека. Однако три месяца спустя, когда истекает последний срок регистрации, ответ из Минюста обрушивается на них, как нож гильотины: отказ. НБП зарегистрирована не будет. Узнав эту новость, Эдуард снова просит аудиенцию у министра и, к своему удивлению, снова ее получает, снова облачается в пиджак и галстук и на сей раз намерен объясниться напрямую. В России – говорит он министру – сто тридцать партий, официально признанных и зарегистрированных, но среди них немало таких, которые существуют лишь на бумаге и не имеют реальных сторонников. К его партии это не относится, в НБП семь тысяч членов. Ситуация очень простая: если их не зарегистрируют, партия будет вынуждена перейти
Министр поднимает брови:
– Что вы этим хотите сказать? Что, если ваша партия не будет признана официально, вы станете закладывать мины?
– Я пытаюсь вам объяснить, – отвечает Эдуард, – что если вы закроете для нас легальный путь, мы будем вынуждены искать другой.
Некоторое время спустя его приглашают на Лубянку: вызвавший его офицер признался, что ему поручено заниматься Лимоновым и его партией. Этот офицер не изображает из себя любителя беллетристики, но в целом производит неплохое впечатление, и Эдуард укрепляется в мысли, что чекисты все же лучше, чем гражданские чинуши. «А что означает эта граната? – спрашивает офицер, указывая на логотип “Лимонки”. – Призыв к убийству?» Эдуард отвечает, что боеприпасы такого типа производятся на российских заводах и что их изображение, насколько ему известно, не запрещено законом. Офицер добродушно смеется и дает ему номер своего мобильника, предлагая звонить, если он вдруг заметит у членов своей партии какие-нибудь позывы к терроризму.
«Непременно», – вежливо отвечает Эдуард.
Что касается терроризма, то надо отметить, что за всю историю партии, легальную и нелегальную, лимоновцы ни разу не были замечены ни в чем подобном. Это утверждают не только члены партии и их лидер, это признает сама власть, которая их преследовала и заключала в тюрьмы за то, что они выкрикивали лозунги «Сталин! Берия! ГУЛАГ!» на гайдаровском митинге, отхлестали Горбачева букетом цветов – без шипов, уточняет Лимонов, раздавали листовку под названием «Наш друг палач» на выходе с торжественной презентации фильма Никиты Михалкова «Сибирский цирюльник». Под упомянутым палачом имелся в виду президент Казахстана Нурсултан Назарбаев, спонсировавший съемки фильма, а речь в листовке шла о незавидной доле оппозиции в его стране. То есть акция нацболов выглядела скорее как гуманитарная, тем более что патентованные гуманитарные организации предпочли воздержаться от нападок на столь известную и влиятельную личность, как Михалков, ставшую для русского кинематографа тем же, чем и Путин для всей страны, – хозяином. Власть не преминула откликнуться на их вылазку: в бункер был подброшен «коктейль Молотова», следом нагрянули омоновцы, которые все разгромили, забрали с собой и бросили в камеру всех, кто там был, и все это – Лимонов нисколько не сомневается – было сделано по требованию Михалкова. На другом просмотре фильма двое нацболов, в качестве ответной меры, забросали режиссера тухлыми яйцами, были арестованы на месте и получили каждый по полгода.
Шесть месяцев тюрьмы за тухлые яйца – явный перебор. Но что же тогда говорить о наказаниях, применяемых в странах Прибалтики, которую Лимонов, напомним, объявил зоной особого внимания для НБП? То, что происходило в Латвии, представляет собой такой тугой узел посткоммунистических парадоксов, что здесь надо разобраться поподробнее. История начинается с того момента, как правосудие Латвии, бывшей советской республики, провозгласившей независимость, приговорило к тюремному заключению старого советского партизана, героя Великой Отечественной войны, а потом – до падения Берлинской стены – известного своей жестокостью чекиста. Если взглянуть с европейской колокольни, с позиций газет Monde или Liberation, речь идет о здоровой исторической терапии: общество исполняет долг памяти, призывая палачей к ответу. Но с точки зрения нацболов, это гнусность, оскорбление памяти двадцати миллионов погибших в войне и сотен миллионов, верящих в коммунизм. В глазах романтически настроенных молодых людей старый крокодил из КГБ превращается в героя, в мученика, и чтобы продемонстрировать ему свою поддержку, они окружили собор Святого Петра в Риге, бросили фальшивую гранату, чтобы отпугнуть туристов, и, забаррикадировавшись в колокольне, разбросали оттуда листовки. Они шли на это, зная, что их ждет: батальоны полицейских с мегафонами, призывавших их сдаться, переговоры, требования безнадежные (освобождение старого чекиста, отказ Латвии вступать в НАТО) и более реалистичные (присутствие российского посла при их капитуляции). В конце концов они сдаются, посол присутствует, но ничего не предпринимает, чтобы их защитить, с ними обращаются так, словно они расстреляли толпу народа, и судят не за хулиганство, а за терроризм и, с благословения российских властей, приговаривают к пятнадцати годам тюрьмы.
Ваши глаза вас не обманывают: к пятнадцати годам. Есть еще одна деталь, которая делает эту историю совершенно абсурдной: российская власть, против которой выступают лимоновцы, точно так же, как и они, нетерпима к оскорблениям, наносимым славному прошлому страны. Путин фактически объявил Эстонии войну, когда она собралась демонтировать памятник Красной Армии на своей территории. То есть, по сути, и нацболы, и власть в этом вопросе находятся по одну сторону баррикад, но власть скорее допустит, чтобы все члены НБП совершили массовое самоубийство, чем признает очевидность. И когда речь заходит о «борьбе с терроризмом», будь он даже самого невинного свойства, российские чекисты, плечом к плечу с латышскими спецслужбами, без колебаний преследуют юных романтиков, вставших на защиту их престарелых, униженных и гонимых коллег.
Все это очень сложно, я понимаю, но именно для того, чтобы распутать тугие узлы, я и пишу свою книгу. Даже Эдуард, которого – Бог свидетель – трудно испугать плаванием в мутных водах, начинает уставать и мечтает о чистом воздухе и больших пространствах. Москва нагоняет на него тоску, он думает, что в Средней Азии ему будет лучше. Ему приходит мысль отправиться в новое путешествие, чтобы изучить возможности дестабилизировать ситуацию в Казахстане, а заодно и пожить там, в Алтайских горах, в бивуачных усло виях –
Взглянув на карту, вы увидите, что Республика Алтай, граничащая с Казахстаном, находится в самой глубине континента, поскольку одинаково удалена от океанов Тихого, Атлантического, Индийского и Арктического. Местность очень похожа на Монголию, где барон Унгерн фон Штернберг основал орден буддистских легионеров. Этот регион характеризуется двумя интересными подробностями: во-первых, там очень низкая плотность населения, и во-вторых – горные пейзажи так хороши, что захватывает дух. Обширные плато, поросшие густыми высокими травами, которые волнуются под налетающим ветром. Огромные пространства, бескрайнее небо, и под ним – никого: в эти нетронутые края они и отправляются в конце лета 2000-го, набившись впятером – Эдуард и четверо его парней – в джип, трясущийся и подпрыгивающий по разбитым дорогам. Проводник, неразговорчивый и невыразительный тип по фамилии Золотарев, знает в южной части горного массива одно местечко, похожее на то, что они ищут, – что-то вроде труднодоступного скита: вокруг никого, очень подходит для тренировочного лагеря. Тренировочный лагерь – это любимый миф партии. Многие нацболы железно верят в то, что Эдуард создал уже несколько таких лагерей, суперсекретных, по образу джихадистских в Пакистане. Он слухов не опровергает, но истине они не соответствуют: ни одного лагеря пока нет.
В конце пути, в десяти километрах от ближайшего поселка – а им понадобился почти час, чтобы преодолеть эти последние километры, – путешественники обнаруживают деревянную хижину с дырявой крышей и окнами, заставленными кусками пластика. Две комнаты, четыре кровати, печка, похоже, исправная. Они достают инструменты, спальные мешки, продукты, понемногу устраиваются. Вечером – пикник под звездным небом. Волшебство начинается.
Живописать пантеистические радости – не мой профиль: горные пейзажи я люблю, но мне как-то неловко описывать блуждающие лесные огоньки, водопады, буйное разнотравье, умиляться над каждым грибочком, рассматривать следы диких животных, и потому всю эту робинзонаду я вывожу за скобки. Для Эдуарда с компанией она продлилась три недели, в течение которых они предаются, помимо охоты и сбора грибов и ягод, тренировкам по стрельбе и приемам close-combat (ближнего боя). Здесь они абсолютно свободны. Эдуард, дитя города, открывает для себя новый мир, а проводник Золотарев, погрузившись в родную стихию, оказывается потрясающим типом. В городе, с банданой на сальных волосах, он производил впечатление постаревшего провинциального хиппи, открывающего рот лишь для того, чтобы произнести какую-нибудь глупость в духе new age, где обязательно присутствуют слова «энергия» и «карма». В первое же утро, выйдя из хижины, Эдуард застал проводника сидящим в позе лотоса лицом к восходящему солнцу, что в первый момент вызвало у нашего героя улыбку, однако не прошло и трех дней, как он почувствовал волны спокойствия и позитивной энергии, исходящие от этого человека. Золотарев водил его ловить рыбу в горных потоках, учил вынимать из нее жабры и жарить на костре, рассказывал о съедобных травах и ягодах. Природу он знал и понимал, как никто, но не ограничился своим знанием, а полностью слился с нею, став ее частью. Эдуард даже слегка робел, чувствуя себя безнадежно испорченным цивилизацией горожанином рядом с «лесным человеком» Дерсу Узала из фильма Куросавы, который он когда-то видел. Золотарев, как и полагается охотнику, был невысок ростом, узкоглаз и неразговорчив. Его хитрость и сила на первый взгляд были не видны, но, однажды заметив в нем эти качества, впредь ты будешь видеть только это, поняв, что рядом с тобой находится существо незаурядное. Одно слово – учитель.
Вплотную к хижине стояла баня – упрощенный вариант сауны, какие есть в любой русской деревне: небольшое помещение, сложенное из бревен, щели между которыми заткнуты мхом. Внутри – кирпичная печь, на ней – груда раскаленных камней, куда время от времени бросают ковш холодной воды, и, сидя в этом пару, потеют. Вообще-то Эдуард к бане был равнодушен. Он легко переносил сидение в парной, поскольку у него крепкое сердце, а если на дворе зима и лежит снег, то мог выйти наружу и голышом, с малиновым от жара телом, и броситься в сугроб. Но просто находиться в бане ему скучно: возникает ощущение, что теряешь время попусту. Для Золотарева же баня – почти религиозный ритуал, и ему удалось-таки обратить нетерпеливого Эдуарда в свою веру. Вечером, после долгой прогулки по горам, слегка ошалев от ветра и усталости, они проводят час-другой в спокойном, доверчивом молчании, сидя на полке в парной, выпивая и слушая, как расслабляется тело. Время от времени Золотарев, как восточный оракул, роняет одну из загадочных фраз Лао-цзы, своего любимого автора, но теперь Эдуарду это вовсе не кажется смешным: он согласен. «Тот, кто знает, – молчит, тот, кто не знает, – говорит». Постаревший хиппи говорит мало, но он – знает. Он существует в гармонии с чем-то неизмеримо более значительным, чем он сам, и на Эдуарда, который находится рядом, эта благодать снисходит тоже. Он спокоен, ему хорошо.
В начале сентября заметно холодает. На заре из долины поднимаются ледяные туманы. Пора заготавливать дрова на зиму, ведь с самого начала было задумано, что трое ребят, в виде эксперимента, останутся тут зимовать, и как только выпадет снег, они окажутся полностью отрезаны от мира, поскольку единственная дорога станет непроходимой. Это будет сурово, но увлекательно, думает Эдуард. Он охотно остался бы с ними, если бы не партия, за которой надо приглядывать. Они договариваются, что он приедет за ними в апреле, когда сойдет снег. В последний раз они проверяют, достаточно ли запасено необходимых вещей, которых в лесу не найдешь, – сахар, свечи, гвозди… В каком-нибудь романе Жюля Верна перечисление этого добра заняло бы страницы три: в детстве мы с моим героем читали эти пассажи с особым волнением. Они коротко, по-мужски, обнимаются, и двое отъезжающих отправляются в столицу Алтая Барнаул, где живет Золотарев. Их прощание получается очень волнующим. Эдуард признается проводнику, что в момент их знакомства тот не произвел на него особого впечатления, но теперь, узнав его поближе, он гордится дружбой с ним. Лицо Золотарева остается непроницаемым, в узких глазах – ни тени волнения.