Лимонов
Шрифт:
«Много их, – пишет он, – сильных, веселых и злых, убивавших людей, прошло мимо меня, чтобы быть замученными государством… Кто я? Лишь брат их, мужичок в тулупчике, несомый тюремными ветрами».
Это правда, он их не судит. Иллюзий у него нет, как нет и сострадания, но он относится к ним со вниманием и любопытством и, при случае, охотно помогает. По-свойски. И всегда кстати. Мне вспоминается мой друг – судья Этьен Ригаль. Самым большим комплиментом в его устах было сказать о ком-то: он там, где ему следует быть. Но если есть в мире кто-то, о ком я остерегся бы говорить такое, так это именно Лимонов: несмотря на все свое мужество и жизненную энергию, он, как мне кажется, редко находился там, где следовало. За исключением того периода, когда сидел за решеткой. В тюрьме он всегда оказывался там, где нужно. И чувствовал это.
И еще одна цитата, которая мне очень нравится: «Я из тех людей, которые нигде не пропадут. Я это много раз проверял. Ко мне люди идут, и я к ним. Само собой получается».
Один из тех, с кем он прекрасно находит общий язык, – некто
Те, кто никогда этим не занимался, не представляют, насколько это на самом деле просто: научиться можно за пять минут. Садишься в позу лотоса, держишь спину как можно прямее, вытягивая и напрягая позвоночник от копчика до затылка, закрываешь глаза и сосредотачиваешь все внимание на дыхании. Вдох, выдох. И все. Главная сложность заключается именно в простоте процедуры. Поэтому начинающие обычно слишком стараются, пытаясь изгнать мысли. Однако быстро замечают, что вообще их изгнать не получится: мысли продолжают свой бег по кругу, но постепенно ты начинаешь обращать на них все меньше внимания. Дыхание заметно ускоряется. Идея состоит в том, чтобы следить за ним, не пытаясь изменить его ритм, и это тоже очень сложно, почти невозможно, но с опытом начинает чуть-чуть получаться, и это «чуть-чуть» – просто великолепно. Проявляется горизонт покоя. Если же, по какой-то причине, мозг продолжает лихорадить, то и это не страшно: ты наблюдаешь за его тревожной пульсацией, различаешь зоны беспокойства, всплески судорожной активности и, глядя на них стороны, как бы отдаляешься и выходишь из-под их власти. Лично я медитирую уже много лет. Говорить об этом не люблю, потому что меня раздражают рассуждения на тему new age, философии дзен и прочих модных сюжетов, но сама медитация так эффективна, так благотворна, что я никак не могу понять, почему этим еще не занялись все поголовно. Один из друзей недавно в моем присутствии прошелся на счет кинорежиссера Дэвида Линча, сказав, что у того полностью поехала крыша, поскольку он не может говорить ни о чем, кроме медитации, и намерен убедить правительство включить ее в программу начальной школы. Тогда я промолчал, но для меня очевидно, что крыша едет у моего приятеля, а Дэвид Линч – в полном порядке.
С того дня, как добрый и мудрый бандит Паша Рыбкин научил его этому трюку, Эдуард, со свойственным ему прагматизмом, сообразил, что это очень полезно, и отвел сеансам медитации почетное место в своем жестком графике. Сначала он сидел, закрыв глаза, в позе лотоса, на своей шконке, однако, немного освоившись, понял, что этим, незаметно для окружающих, можно заниматься где угодно и необязательно в этой позе, вконец опошленной рекламщиками, которые суют ее всюду – идет ли речь о минеральной воде или о страховых полисах. В милицейском фургоне, в черном воронке, в любой металлической клетке, которых немало на пути зэка от камеры до кабинета следователя; среди собачьего лая, удушающего запаха мочи и утренней ругани конвоя он учится прятаться внутри себя и достигать горизонта покоя, чтобы стать недосягаемым ни для кого. Если есть человек, которого мне трудно представить за таким занятием, так это именно Эдуард, но я уверен, что продемонстрировать в тюрьме столь выдающееся умение владеть собой ему удалось главным образом с помощью медитации. Полагаю также, что встреча с Золотаревым и необычный опыт потустороннего общения, полученный Эдуардом на Алтае после смерти проводника, подготовили его к тому, чтобы принять этот подарок, и я почти готов утверждать, что он был послан ему именно Золотаревым – оттуда, где тот сейчас находится.
3
Вечером 23 октября 2002 года его сокамерники смотрели по телевизору детектив. Такие фильмы они обожали, хотя Эдуард много раз пытался их убедить, что это кино для них оскорбительно: менты изображены в них героями, преступники – настоящими чудовищами, а все знают, что это не так. Но тщетно: от телевизора их было не оттащить. И вдруг фильм прерывается, и под драматическую музыку диктор объявляет, что в Москве актеры и полный публики зал одного из театров только что были взяты в заложники чеченскими боевиками. Зэкам на это наплевать, реальная жизнь интересует их меньше, чем дурацкие фильмы, и они уже готовы выключить телевизор, но Эдуард возражает и смотрит один новостной выпуск за другим, стараясь не упустить ни малейшей подробности из того, что произойдет в ближайшие пятьдесят семь часов вплоть до газовой атаки, предпринятой ранним утром 26-го против восьмисот человек, находившихся в театре, – и террористов, и заложников.
Ясно, что эта история вызывает у него повышенный интерес потому, что его самого обвиняют в терроризме, его собственный процесс не за горами и что паранойя, захлестнувшая страну после теракта на Дубровке, его ситуацию только усугубит. Но также и потому, что на фоне
Маленькая Настя приезжает к нему из Москвы на свидание: всего полчаса, и между ними – стекло. Ей двадцать лет, она очень мило выглядит в своей китайской курточке, с длинной черной косой. Девушка рассказывает о факультете журналистики, куда недавно поступила, и о том, как она зарабатывает деньги на учебу: продает мороженое, ухаживает за собаками в лаборатории. Настя спрашивает, не будет ли он против, чтобы она завела питбуля. Он, смеясь, соглашается:
«Я предпочитаю, чтобы ты привела в дом собаку, чем какого-нибудь парня».
Имеет ли он право так говорить? Его мучают сомнения. Иногда он думает, что было бы мудрее, да и благороднее сказать ей: «Не жди меня. Уходи. У тебя вся жизнь впереди, я тебе не нужен. Между нами сорок лет разницы, и бог знает когда я отсюда выйду. Найди парня твоего возраста и иногда вспоминай обо мне, я тебя благословляю». Но эти слова не идут у него с языка. И не только потому, что она ему дорога, и не потому, что ни один заключенный на свете не откажется от любви женщины, но главным образом – по крайней мере, он так думает – из-за того, что эти слова показались бы ей оскорбительными. Ведь это будет означать, что с ней, храброй маленькой девочкой, обращаются как с обычным, заурядным существом, таким же, как все. А ведь Настя изо всех сил старается быть необыкновенной, героиней, потому что только в этом случае она будет достойна такого героя, как он, и единственная, несмотря на превратности судьбы, выстоит и не предаст его, как другие.
– Знаешь, – говорит она, – самая молодая из жен пророка Мухаммеда, когда он ее встретил, еще играла в куклы.
– В куклы? Надо же! А скажи мне: сколько ты собираешься меня ждать?
Она смотрит на него простодушным, удивленным взглядом. Никто и никогда на него так не смотрел. И никто не любил его так сильно.
– Я буду тебя ждать всегда.
31 января 2003 года работник генпрокуратуры по фамилии Вербин, о котором Эдуард говорил, что он похож на поставленную на попа двуручную пилу, потребовал для обвиняемого Савенко наказания в виде лишения свободы сроком на десять лет по статье 205, на четыре года по статье 208, на восемь лет по статье 222, параграф 3 и трех лет по статье 280, что в совокупности составляло двадцать пять. Проявив великодушие, прокурор Вербин предлагает сократить совокупный срок до четырнадцати лет. Обвиняемый Савенко, на протяжении всего процесса настаивавший на своей невиновности, собрал в кулак всю свою волю, чтобы выслушать прокурора, не моргнув глазом, но внутри у него все оборвалось. Он находится в заключении уже почти два года, и если судья согласится с требованием прокуратуры, то на свободу он выйдет в семьдесят пять. Мужество и характер здесь ничего не меняют, Эдуард знает, как в России выглядит человек, просидевший на нарах четырнадцать лет, – живой труп.
Второй тяжелейший удар обрушивается на него три дня спустя. В выпуске новостей канала НТВ объявляют о смерти Наташи Медведевой, бывшей супруги Эдуарда Лимонова и известной исполнительнице альтернативного рока, о которой журналист говорил как о русской Нико. Четкого указания на то, что она умерла от передозировки, не прозвучало, но это казалось очевидным. Однажды, в те времена, когда они еще жили вместе, они с Эдуардом обсуждали различные способы самоубийства и сошлись на том, что лучше всего – героин: краткий миг острейшего, исступленного наслаждения, потом полный покой, и все. Сперва Анна, теперь Наташа… Может, дело в том, что он влюбляется в женщин, обреченных на трагический конец? Или наоборот: их конец так трагичен потому, что в жизни им встретился он, они его любили, а потом потеряли? Ему приходит в голову, что Наташа, как и Анна и даже Елена – со своей Италией и графским титулом, – продолжала его любить? А что, если она решила покончить с собой, узнав, какой громадный срок ему грозит? Он вспоминает ее тело, широко раскинутые ноги, ее неистовую, почти кровосмесительную манеру предаваться любви. Он думает о том, что, возможно, никогда больше не сможет заниматься любовью, и, лежа на нарах, но не в позе лотоса, а в позе эмбриона, отдается скорби, тихонько шепча только что сочиненную им маленькую балладу: