Линии судьбы, или Сундучок Милашевича

Харитонов Марк Сергеевич

10

Забыл слово «сезам», пытаешься вместо него вспомнить что-то по смыслу. Кунжут? Конопля? Не открывается. А откроется прохожему, который просто помянет слово в попутном разговоре.

Я написал это, зная, что сожгу, но зачем-то поправил слово, нашел поточней. Как будто не все равно, гореть бумаге с этим словом или с другим.

разве мы рождаем только тела?

это как заряд электричества в туче, пусть и не возникло молнии

11

На ощупь, уже угадывая в темноте чуть заметные вехи, уже заполнив кое-где пустоту зрячим прикосновением, выбираемся мы из слепого пятна — вот снова свет, зеленый двор бывшей усадьбы залит солнцем, под яблоней поставлен столик для самовара, музейная утварь вынесена на воздух для упаковки и погрузки, где-то там ждут телеги и лошади, грузчики заворачивают в рогожу кресла, остатки зеркал и граммофон, обивают досками фламандский кабинет и данцигский секретер с часами без стрелок, а упраздненный хранитель попивает тем временем чай с человеком, который приехал увозить сокровища провинции в центр, потому что всякую изощренность человеческой мысли правильней было сосредоточить в одном месте, подравняв прочее пространство — все для того же, для торжества провинции в масштабе, какой мог лишь сниться скромному любомудру. Вот и это сошлось: былой соперник, такой блестящий когда-то, теперь надломленный, разочарованный, таскающий с собой, как судьбу, запах уксуса или тоски, мог быть свидетелем его торжества. Но тогда почему же, почему Симеон Кондратьевич не захотел предъявить ему всей полноты своего триумфа? Из благородства? от, привычки к скрытности и недомолвкам? ради какой-то еще игры? чтобы просто не волноваться зря за нее и себя, не замутнять достигнутого покоя? или, может, от недостатка уверенности — в ней ли, в себе? Ладно, допустим любой вариант, допустим, он ухитрился за весь разговор не обмолвиться, даже не пригласить приезжего (и какого приезжего! не Семека все-таки) — в дом, где тот мог бы ее увидеть (он ведь наверняка жил с ней при музее, в одном из строений той же усадьбы, где же еще), допустим... и погода играла на руку, располагала посидеть на воздухе — но она-то, она? как могла не показаться, не выйти хотя бы случайно? Не заперта же была — да могла бы голос

подать, ведь сама не могла же не услышать приезда, не угадать — при своей-то чуткости. Или не захотела?..

12

Господи... что ж все в прятки играть! не с самим же собой. Будто боимся договорить, и все уводим, все возвращаемся, чтобы только не увидеть уже открывшегося: не могла бедная выйти к гостю и даже голос подать, ибо с самого возвращения лежала больная, безгласная, неподвижная, как во времена, когда потряс ее своим взглядом сареевский бородач. Незачем было даже читать в библиотеке медицинские книги — да можно и почитать; как будто нам и без них не понять, не представить, чем способно обернуться для трепетной души новое потрясение, может, поначалу прикинувшееся лихорадкой после встречи на холодном ноябрьском ветру. Мы только, может, не вполне еще знаем, что это было за потрясение — к самому факту встречи она ведь была готова, недоразумение с арестом могло лишь ненадолго смутить. Но все-таки... после стольких лет... увидеть, как поработало время над людьми, которых она едва теперь узнавала... и узнала ли сына? он-то ее даже помнить не мог... разве что по сходству. Нет, не удавалось как следует разглядеть, потому что дальше-то мальчика с ними не было, вот оно что, как будто мать так и не дождалась сына; как прежде, нет даже малейших намеков на совместную жизнь, на его пребывание в доме, где теперь не один Милашевич, с ним женщина, заболевшая после встречи... Боже, ничто не развеивало теперь этого горестного видения, напротив, по мелочам прибавлялись подтверждения, как кристаллы, что облепляют новую нитку в достигшем насыщения растворе. Они уже складываются в узор, от соприкосновения их рождается звон, тихий, ясный, печальный. О чем эта музыка? О женщине, что лежала в доме за ситцевой занавеской среди ящиков с рассадой, среди цветочного благоухания, возвращенная в сад покоя, нестареющая, прекрасная? О том, как безумный, влюбленный, страдающий человек выстраивал вокруг нее мир, где часам не нужны были стрелки, где всего времени было — лето, осень, зима да весна, детская карусель, только фантики надо было переносить с одного места на другое. Еще немного, еще чуть-чуть, и сойдется, сбудется, разрешится.Ожидание переносилось теперь на сына, который должен же был явиться и поднять ее, который где-то, невидимый нам, да наверно им тоже, рос, становился юношей и уже мужчиной. Как я надеюсь, как жду...—но кто же там все смеется так долго, не в силах остановиться? что там открывается впереди, словно провал? — и чем веет оттуда?

14. План жизни

Даже среди лугов эта вонь. О люди, сколько вы умудрились загадить пространства!

Вдруг догадался взглянуть на собственную подошву. Ах, Боже мой! Сам где-то вляпался и носил с собой по цветущим просторам.

Пусть икс будет единообразен в пределах системы, тогда он может служить основой гармонии» Несовпадение иксов ведет к разладу и столкновениям.

1

Чугунный шар на тросе, кистень машинного века: размахнувшись, им ударяли по скуле дома — впрочем, уже неживой. Уже мертвеца дробили: глазницы пусты, выбитые стекла хрустят под ногами, двери унесены, жесть с крыши содрана для чьих-то хозяйственных надобностей, на домик садовый или чтоб огородить делянку картошки на пустыре, под линией высоковольтных передач. Стены вокруг кухни еще прежде были разобраны баграми пожарников; обугленные балки и доски свидетельствовали, что здесь успели побаловаться кострами окрестные пацаны, да, судя по запаху, и нужду приспособились справлять. В потолочных углах выявилась застарелая паутина, незаметная, пока здесь жили — копоть пожара обвела ее жирным углем. Обнажились слои ободранных обоев, два верхних клеил ты сам, уже успел забыть прежний узор из медово-желтых ваз, а теперь узнавал издалека даже памятные пятна, след раздавленного клопа, микроскопическую вдавлину от кнопки, где висел календарь такого-то года. Под обоями — слой газет с фотографиями ушедших времен, Хрущев и Гагарин, счет футбольного матча, тираж облигаций и обманутых надежд, рамка вокруг фамилии с перечнем заслуг и чинов, черточка между цифрами. Слои жизни, геологические короткие эпохи, слои бумаги, пыли, копоти, печной побелки, влажного дыхания, запахов, осевших на стенах, впитавшихся в их рыхлые поры. Сколько обшелушивается с нас слоев роговицы, сколько сходит слоев клеток, волос, ногтей — мы уже телесно не те, что были несколько лет назад, и только память делает нас едиными. Слои отмирают, чтобы замениться новыми, это и есть признак жизни. Всему свое время: время рыть котлован и время разрушать стены, время есть и время отрыгивать, время покупать машину и время терпеть аварии, время зачинать детей и время делать аборты. Бьет по скуле равнодушный кистень, разлетаются в пыль кирпичи, повисают в воздухе тучи праха, известкового и древесного, высвобождаются на мгновенье запахи, напоминая, что в этих стенах прожито больше, чем самому до сих пор казалось. Если считать на года — не меньше, чем в детстве. Но это считается не годами, у детства своя память, и она укрупняется со временем. Трамвайный лязг на зубах, свежесть зимнего белья, только что снятого с веревки, запах дворового нужника, запиравшегося на замок от посторонних, запах летних вечеров у шатко сколоченного столика под липой, запах кухонных встреч с соседями, подгорелой рыбы, оскомина вины и утраты в слюне, мертвенная пленка на новой мебели, ночной озноб на крыльце, грохот капель из крана, внезапный свет, горечь перекипевшего чайника... и вот сглотнулся комок. Ни у кого из зевак, глазевших с отдаления, не вздрогнули даже ноздри. Частицы гари, как воспоминания, развеиваются в воздухе, теряются, неразличимые, среди других, чтобы однажды, совсем в другом месте и в другое время, коснувшись души, ожить и преобразиться. В пустоте, где когда-то была комната Веры Емельяновны, среди облака пыли, явственно держался ее голос, оседал вместе с облаком... и вот свернулось, почернело.

2

Пыльным вихрем поднесло к ботинкам мятую бумажку. Антон Андреевич осторожно, придерживая рукой шов на боку, наклонился ее поднять. Это был обрывок документа, напечатанного на машинке, но в углу художественно, двумя чернилами, красными и зелеными, была от руки выведена фамилия Ф.Ф.Титько. Документ представлял собой личный план Федора Фомича на пятилетие: против пунктов, намечавших получение квартиры (2 комн., 32,5 кв. м) и покупку гарнитура «Мальва», стояли красные галочки осуществления. Планировалось также написание дипломной работы «Опровержение буржуазных взглядов на...» — проставленные дальше точки предполагали уточнение к нужному сроку. «В Париже посмотреть Эйфелеву башню и сказать, что наша в Останкине выше»,— значилось следующим пунктом, и дальше, перед самым краем обрыва: «Для Эльфриды»... Привкус медных монет сделал жидкой слюну, как в тот день, когда санитарка Фрося, сияя сморщенным красным носиком, заглянула в палату поделиться восторгом: «У этого пузатого, что с тобой тут лежал, ну который в «люкс» ушел — жена, знаешь? под троллейбус попала». Словно не хватало еще нелепости, ужаса, словно нельзя было обойтись подробностями правдоподобными — оказался в троллейбусе люк на задней площадке, который вдруг из-за неисправности открылся, как театральная преисподняя, под Эльфридой Потаповной и вывалил ее под колеса, дополняя для тети Фроси особым смаком гибель женщины, которая по-хозяйски совала ей когда-то рубли — не за услуги, за готовность к услугам. В палате реанимации за стеклянными разгородками, подключенный проводами и трубками к холодной машине, все еще дышал потрясенный старик, не способный ни умереть, ни воспрянуть, кудесник Фейнберг, вопреки всему, неподкупно поддерживал в нем жизнь с помощью невероятных достижений науки — из профессиональной добросовестности, ради клятвы Гиппократа, а как же еще? тут выбора нет, раз смерти надо противиться, раз мы обязаны служить жизни и только ей, нарочно же не прекратишь, кто возьмет на себя ответственность? — вот и держится, до сих пор живет всем на удивление, со вскрытой грудной клеткой, обогащая медицину сверхнаучной сенсацией, и громадные усилия человеческого ума лишь длят, множат его страдания. Но не бесконечно же? Бессмертных все-таки нет? Будем надеяться.

3

Тех немногих, кто навестил его в больнице, Антон Андреевич просил не заботиться о выписке и срока нарочно не уточнил, только заказал купить новые полуботинки взамен тех, что пропали вместе с портфелем, биноклем, музейным альбомом, литографской иконкой, неведомой башней для полетов и гирляндой финской туалетной бумаги. Сейчас при нем был лишь сверток с сапогами да теплой, не по погоде, курткой. Надо было с чем-то разобраться самому: с растерянностью и одиночеством, с легкостью воздуха и ходьбы, зеленью, дыханием без боли, свободным, как музыка, сочным, как арбуз. Да, только после болезни и потрясения обновляется эта способность наслаждаться простыми и эпическими радостями, а где-то ведь еще ждали новые стены. Новая жизнь. Зачем он велел таксисту ехать сперва к старому дому? — справиться попутно о вещах, которые не успел перевезти до больницы? Вот ведь как угадал. Осела пыль. Что испытывал тогда Антон? Все чувства его окрашивала, пожалуй, слабость. Переоценил свои силы. Бог с ними, с вещами. Вернулся к дожидавшемуся такси. Водитель долго не мог найти новую улицу. Квартал за короткое время подрос и переменился, одинаковые дома стояли без номеров, новоселы различали их кое-как по приметам, но соседней улицы назвать не могли. Пустырь, способный вызвать тягостное воспоминание, исчез, выровненный. Только что проложенный асфальт был вскрыт и пересечен траншеей. Вечное обещание, вспомнил Антон Андреевич, выходя из машины, чтобы последние метры дойти пешком. Но какой простор! Как вольно метет ветер! Мальчишки пристроились играть в футбол на дороге. Вратарь снял сандалию, чтоб не улетела вслед за мячом, выбил его босой ногой, потом надел обувь. Хорошо, одобрил Антон. И даже лифт сверх ожиданий работал. Даже, дверь квартиры оказалась за время его отсутствия обита желтым дерматином, очень красиво, с узором ромбиками из кнопок и шнурков. Антон Андреевич только покачал головой от неожиданной, несовременной какой-то добросовестности мастеров. Он с ними имел лишь устную договоренность, но вперед вовсе не заплатил и теперь чувствовал себя их должником, не просто денежным, моральным — какую-то веру в нем все это возобновляло. (Он им и ключей не оставлял, но эта простая мысль сразу не пришла на ум; мысли вытесняла все явственней приподнятая ритмичная музыка.) Ключ не лез в скважину. Лизавин успел забыть, какой куда тыкать. Наконец самый тонкий вошел — но теперь не хотел поворачиваться. Антон попробовал нажать дверь плечом — внезапно она поддалась, и он чуть не упал на мужчину, вышедшего взглянуть, кто это ломится в его квартиру. В руке гантеля килограммов на пять. Совершенно голый. Жирная женоподобная грудь, складки на животе. Он смотрел на Антона Андреевича расширенными, осоловелыми глазами, как будто сквозь него; музыка гремела теперь наяву, и Лизавин наяву узнал это опухшее лицо с неряшливыми бакенбардами.

— Входи, Боря,— сказал Кайф.

4

— Виноват,— опомнился Лизавин.— Не туда попал. Простите, ради Бога. Этаж, номер... надо же, такой пассаж... корпуса так похожи. Смех и грех...— В нем действительно начало подниматься веселье, отчасти истерическое.— Вечно со мной что-нибудь такое. Хорошо хоть на знакомого напал... извините еще раз...

— Кам, Боря, ин май хоум. Май хоум ис твой хоум.

Кайф, не слушая извинений, отступал перед ним в глубь передней, дергаясь в ритме,

втягивая, как поршень, который не может оставить пустоты. Гантеля в его руке оказалась черной погремушкой — или как там называется этот инструмент? — кажется, маракас. Белый рыхлый живот свисал на плавки телесного цвета, делавшего человека голым и, более того, бесполым существом с жирной колышущейся грудью. Глаза остановились, неживые. Пустотелый щелкающий ритм погремушки, добавляясь к магнитофонной музыке из комнаты, действовал завораживающе, вынуждал приспосабливать к себе и шаг и речь.

Гость. Нет, не надо, я пойду. Я свою ищу квартиру. Ну, комедия! Скажи? Шел к себе, попал к другому. И к знакомому причем. Что кому, а зуб... Все то же. Возвращенье к вечной теме. Блудный сын пришел домой. Вот преследует! Все то же. Приставляй одно к другому. А теперь еще дома, Словно соты из машины, И квартиры, как ячейки, Заменяй одну другой. Что твое, а что мое, Безразлично, если вникнуть. Хозяин. Боря, Боря, ты профессор, Ты ученый академик. Ничего не понимаю, И не надо понимать. Гость. Вообще-то я не Боря, Но и это безразлично, Ты и тут выходишь прав. Хозяин. Я маленько ширанулся, Только что... совсем немного. Хочешь тоже? Счас начнется. Маракас, маракас. Гость. То-то у тебя зрачки, Как пластмассовые бусы. Мне не надо. Я и так В легком головокруженье, Словно травки надышался. (Как там, Симеон Кондратьич, Вы про травку поминали?) Так хмелеешь среди пьяных. Вот, проникнемся сейчас. Значит, так дается счастье И пустое чувство глаз? Хозяин. Конь под дверью бьет копытом Маракас, маракас. Лампа вспухла и разлита, Обволакивает нас Влез на лампу ангелок, Открывает потолок. Мозг опух, живот в огне, Все тринадцать ног в окне. Дом колышет, как струну, Расползаемся в длину. Руки тянутся во двор, В церковь крадутся, как вор. Вместо ногтя — зрячий глаз. Маракас, маракас. Гость. Ритм бессмысленный и властный, Маракас, маракас, Силой кажется опасной. Он равняет, подчиняет И объединяет нас. Станьте в круг, топчитесь в такт. Не родство ль родится так? Просто зависти достойна Эта древняя способность Наслаждаться чистой тряской, Не волнуясь смыслом слов. Руку в руку станем рядом. Топот наш войдет в века. Мы побеги новой жизни, Выплюнутой из стручка. Для охоты, для войны Станем объединены. Бейте в бубны, в медный таз! Хозяин. Маракас, маракас! Гость. Бацают чечетку урки, Узнают по ней своих, Ставши кругом, переулки Сображают на троих. Первая из всех идей, Захватившая людей, Как сумело эту прыть Наше время подхватить? В общей дрожи, в общей пляске, В общем ритме, в общей тряске, В этом танце хлюп и чавк, Чтобы род наш не зачах. Принц с лягушкой, хмырь с красоткой Ловят в жизни кайф короткий. Хорошо и так и так, Хлюп-хлюп, чавк-чавк. Пахнет гарью, пыль летит, Люк в троллейбусе открыт. Хозяин. А лицо кривится вбок, Глаз уходит на восток. И пустая, как луна, Появилась сторона. Хочешь, потянись к бутылке, Вынь красотку из затылка. Гость. Нет, возможности не те, Швы болят на животе... Давай немного сменим ритм. Хозяин. Я вижу глюки, это значит счастье,— Так мне когда-то кто-то объяснял. Из швов растут цветы на тонких ножках, Красотки распускаются на стенках. Есть разноцветные, а есть такие,— И все твои, потрогай их руками, Изведай наслажденье и теки. Гость. А над красотками восходит прялка, Будильник электрический с кукушкой Висит, как солнце над магнитофоном. В цветах из гофрированной бумаги Гвоздем прибита пара лапотков. И даже керосиновая лампа С таким же расколовшимся стеклом, Как, помнится, в музее у отца. Бредовый сон, незрелая отрава, Скорлупки без нутра и без души. Что там внутри, ведь никому не видно, Но можно содержаньем обрасти. Хозяин. Стали лампою глаза, Глюкам проще выползать. Вот из горла самовар Выпускает желтый пар. Гость. На бетонные панели Клеится кирпич бумажный. С самоваром на ракете Воспаряем к небесам. Здесь провинция справляет Новоселье, восхваляя Вкус химических котлет. На пластмассовых шарнирах, С синей птицей рококо Все равняется со всеми, Подтверждая, как был прав Тот, кто за морем когда-то Относительность придумал И на цифрах объяснил. Мы, глядишь, за морем сами, Ведь откуда посмотреть. Вот: такой же точно коврик, Прямо копия... цветы, Лебеди и домик с башней, Лев и полосатый тигр. Задушевность детской грезы Стала общим достояньем,— Что у вас, то и у нас. Хозяин. Маракас, маракас. Гость. Мне кажется, что музыку заело, Да вроде уж ее и вовсе нету, Лишь щелкающий пустотелый ритм В прозревшем отзывается мозгу. Я что-то начинаю понимать. Наводчиком я, что ли, оказался? Сам показал, где был отцовский клад? Все это, значит, забрано оттуда? И ничего теперь не доказать? Да, Кайф? И прав я даже не имею? И никаких не предъявить претензий? Не уберег отцовское наследство, Оставил на расправу, на разор? Музей пришкольный выброшен на свалку, В утильсырье, сдан на макулатуру, И впору говорить спасибо вору — Что он успел украсть, то сохранилось. В глаза, гляжу, уже вернулся смысл. Черт побери, и правда, мы сравнялись. Здесь нету разговора о душе, Но вещи... и квартиры планировка... И даже эта церковь из окна... И цвет обоев... и этаж... Позвольте...

15. Учебник психиатрии

1

Ну-ну-ну, стоп, стоп! Хватит изгаляться. Эк разошлись! даже, гляди, в рифму. Переведем, наконец, дыхание, остановим ритм, вернемся, так сказать, к прозе. Или, как говорят философы, к реальности. То-то нам давно уже показалось, что комната вокруг Антона Андреевича вроде не та. Лампа яркая все выделяла бумажки на столе да лицо над ними. Потребовалось время, чтобы привыкнуть глазу. Очевидно, что это не прежнее жилье, на углу Кооперативной и Кампанеллы. Однако и не современная новостроечная комната с ровным, хотя и невысоким потолком, без форточек в окнах. Нет, потолок сравнительно высокий, но фанерный, крашенный масляной краской, и уж ровным его никак не назовешь, в окне и форточка есть, и рамы двойные, старомодные, а на просторном, не нынешнем подоконнике стоит какой-то мясистый цветок в горшке. Про стены сказать трудно, они почти закрыты книгами на простых незастекленных полках. И во всем именно не нынешний какой-то, хотя и тесный уют. Можно бы даже выразиться: «компактный», и в этой компактности, между прочим, очевидны свои удобства. Вот, не вставая со стула, можно дотянуться до книги на полке, из шкафчика за спиной взять сахарницу, из-под стола чайник — очень сподручно. Книги можно брать, даже не покидая кушетки, втиснутой между полок, тоже очень уютной, мягкой, хотя и неширокой. Вообще экономится много лишних движений, ходьбы. Времени на уборку. Лишнему здесь просто нет места, быт поневоле становится более целесообразным. Нет, если так вдуматься, в такой жизни можно найти свои преимущества, свою прелесть.