Линни: Во имя любви
Шрифт:
Утро еще не наступило, но свет лампы казался уже не таким ярким, а небо начало светлеть. За окном свистел ветер.
— Она — мой ребенок. Я имею полное право увидеть ее. — Я старалась говорить твердым голосом, но дрожала как осиновый лист, даже несмотря на одеяло, в которое закуталась. Шейкер приоткрыл окно, и в комнату ворвался прохладный воздух, который принес с собой свежесть и запах влажной земли. Фейерверки давно стихли, и с улицы не доносилось ни звука. Мне, привыкшей к бесконечной болтовне и ссорам на Джек-стрит, тишина в комнате показалась
Шейкер еще раз взглянул на меня, затем подошел к умывальнику, на котором стоял фарфоровый тазик.
— Подождите немного.
Я закрыла глаза и услышала тихий плеск воды и шуршание.
— Что вы делаете? — спросила я, стараясь усесться поудобнее и накинув одеяло на плечи.
Он не ответил, а подошел к кровати, опустился передо мной на корточки и протянул мне тазик для умывания. Я увидела крохотную фигурку, прикрытую чистым льняным платком. Миниатюрным саваном.
Я отодвинула платок указательным пальцем.
Она лежала на боку. Шейкер искупал ее: кожа малышки была чистая, нежного серо-голубого оттенка, словно грудка лесного голубя, а тельце покрывал легкий пушок. Она полностью сформировалась, но была совсем крохотной, с прозрачными веками и ноготками.
Я коснулась ее и погладила холодный шелковистый лобик, ручку, спинку. Мои пальцы дрожали, или, может, это дрожал тазик в руках Шейкера.
Мне хотелось плакать — в горле образовался такой огромный ком, что стало трудно глотать. Рот наполнился слюной, из носа потекло, но в глазах не было ни слезинки.
— Мне очень жаль. Я знал, что для вас будет только хуже…
Я прокашлялась, и голос вернулся, правда он больше походил на хриплое карканье.
— Ее зовут Фрэнсис. — Я оторвалась от малышки и сложила руки на коленях. — И я рада, что она умерла. Какая судьба уготована в этом мире для девочки?
Шейкер осторожно поставил тазик обратно на умывальник и теперь смотрел на малышку.
— Вы же не выбросите ее в сточную канаву? Отдайте ее мне, и я сама ее похороню.
Шейкер продолжал смотреть на детский трупик.
— Если вы хотите, чтобы я ушла, я покину этот дом немедленно. Я заберу ее и уйду, — сказала я, немного злясь на Шейкера за его понурые плечи, дрожащие руки и за его сострадание, которое, кажется, было искренним.
Разве он имел право скорбеть о моей Фрэнсис? Он ведь ничего обо мне не знал, так же как и я о нем.
Я попыталась опустить ноги на пол и вскрикнула от острой боли. Одеяло упало.
— Можете делать с нею все, что захотите, — сказал Шейкер, поворачиваясь ко мне. Он стоял неподвижно, только ладони дрожали. Шейкер спрятал их под мышки. — Как вас зовут?
— Линни Гау, — ответила я.
Я сидела перед ним почти голая, не считая тонкой сорочки. Опершись о кровать руками, я попыталась встать.
— Я должна идти.
— Почему? — спросил Шейкер.
У меня не было ответа. Мой взгляд снова вернулся к тазику на умывальнике.
— Если хотите, полежите здесь хотя бы несколько часов, пока остановится кровотечение
Когда я не ответила, Шейкер продолжил:
— И вам пока что нельзя работать. Хотя бы несколько дней. Вашему телу необходимо время, чтобы выздороветь.
Ну конечно, он знал, кто я такая. Его мать могла бы и не прояснять ситуацию. Шейкер понял это с самого начала, с того момента, когда я подошла к нему в таверне, но обращался со мной с таким уважением, что я решила, будто он ни о чем не догадывается.
После напоминания о работе я почувствовала себя совсем разбитой. Я была не в состоянии выйти сейчас на улицу, в серый предрассветный холод, и пройти пешком весь путь отсюда до Джек-стрит.
— Я немного отдохну, час, не больше, — сказала я ему. — Всего лишь один час.
Я легла.
Шейкер снова укрыл меня теплым шерстяным одеялом, и его взгляд остановился на моем шраме. Я услышала еле слышный вздох. Затем он закрыл окно, подбросил дров в камин, погасил лампу и вышел.
Лежа там, в тепле, без сна, наблюдая первые бледные лучи восходящего солнца, я смотрела в окно. Голая мокрая ветка мягко касалась стекла, раскачиваемая слабеющим ветром. Небо слегка светилось, словно жемчуг. Я думала о Шейкере. Мне было интересно, где он научился оказывать помощь при родах. Я вспоминала печаль, которую выражало его лицо, когда он держал передо мной тазик, и затем, позже, когда смотрел на мою мертвую крошку.
Меня разбудил яркий солнечный свет, струившийся сквозь самое чистое из виденных мною окон. Я отбросила одеяло и села. Все тело затекло и болело, будто мне досталась гораздо более серьезная трепка, нежели пара ударов в экипаже. Впечатление было такое, словно с меня содрали кожу как внутри, так и снаружи, и даже каждое произнесенное слово отзывалось болью во всем теле. Я медленно встала, стараясь не обращать внимания на трясущиеся ноги, и оделась.
Приглаживая волосы и сражаясь со спутанными прядями, я снова поискала взглядом тазик. Но на его месте стоял маленький, обитый жестью ящичек. Должно быть, Шейкер заходил в комнату, пока я спала. Первой моей мыслью было, что в таком ящичке хранят драгоценности или подарки. Я подошла к нему и провела по крышке пальцами. Пораженная внезапной догадкой, я слегка приоткрыла крышку. И увидела крахмальную белизну платка. Я прикоснулась к нему, почувствовала спрятанный там крохотный клубочек и снова закрыла крышку.
В комнате стояли широкий простой стол и крепкий незамысловатый стул. На столе были навалены кипы книг, и одна из них была открыта. На стене висел плакат, на котором был изображен человек без кожи, но с мускулами, венами и сухожилиями. На других плакатах были нарисованы кости, в том числе расколотый пополам череп с червеобразной массой внутри. А затем на полу возле стола я увидела это. Стеклянные банки.
На долю секунды я снова вернулась в ту ярко освещенную комнату с ее ужасной коллекцией.