Лишь одна музыка
Шрифт:
Мы молча идем рядом. Я открываю перед ней внешнюю стеклянную дверь, но не внутреннюю, поскольку мы не знакомы и вообще я не чувствую себя достаточно галантным. У меня в руке черный магнитный ключ, но я жду, пока она роется в своей сумке. Она выглядит очень недовольной, оказавшись со мной в узком пространстве между двумя стеклянными стенками.
— Кстати, — говорю я, — а почему вы вообще решили ко мне обратиться, если это все, что вы хотели сказать?
Тихо, но уверенно она отвечает:
— Я просто думала о траве.
Из-за своей стойки Роб, поднимая
— Подружились с Би? — спрашивает меня Роб.
Я пересказываю ему наш странный разговор, и он смеется.
— О да, ну, Би может быть несколько резкой... Они тут недавно — приезжают раз в неделю из Суссекса. Ее муж ненавидит, когда люди ходят по траве. Несколько дней назад он мне сказал: «Роб, дети играют на траве». — «Как прекрасно», — ответил я. Разве трава не для этого, в конце концов?
Курьер в черном кожаном облачении звонит в дверь.
— Посылка в номер двадцать шесть. Вы распишетесь? — спрашивает он Роба, заметно спеша продолжить путь.
— Номер двадцать шесть — это миссис Гетц. Она еще дома — лучше отнесите ей сами. Дальний лифт... О, я вспомнил, Майкл. Водитель такси оставил это для вас. Вас не было, поэтому он оставил здесь.
Он протягивает руку вниз на полку под стойкой и дает мне белый пластиковый пакет. Я смотрю на него, не отрываясь.
— Все в порядке? — спрашивает Роб.
— Да-да, — говорю я, садясь на диван.
— Надеюсь, ничего плохого, Майкл? — говорит Роб.
Его телефон звонит. Он игнорирует звонок.
— Совсем ничего плохого, — говорю я. — Простите... Я просто не могу поверить, что кто-то... Он оставил записку или что-нибудь? Что-нибудь сказал?
— Нет, только что вы это забыли в такси и что он был рад вас найти.
— Как он выглядел?
— Я не обратил особого внимания. Белый. В очках. Лет сорока. Небольшого роста. Чисто выбрит. Можете посмотреть запись с камеры, если хотите. Это было минут двадцать назад.
— Нет-нет — думаю, я пойду наверх.
— Да, да, давайте. Вам она дорога — эта пластинка? — говорит Роб, немного озадаченный.
Я киваю и вызываю лифт.
2.4
Не смывая с себя Серпентайн, я ставлю квинтет. Звуки заполняют комнату: такие знакомые, такие любимые, но такие беспокояще и завораживающе другие. Я попадаю в мир, в котором знаю все и не знаю ничего с момента, всего-то через десять тактов после начала, когда это не фортепиано отвечает скрипке, а сама скрипка себе отвечает, до последней ноты последней части, когда виолончель, вместо того чтобы играть третьей, поддерживает самой низкой, самой резонирующей открытой струной избыточно красивый до-мажорный аккорд.
Мои руки помнят трио, но в моих ушах поет квинтет. Тут Бетховен крадет у меня мою партию, отдавая ее другой скрипке; а здесь он дарит мне верхние ноты, которые играла Джулия. Это волшебное превращение. Я слушаю снова с начала до конца. Во второй части первая скрипка — кто же еще? — поет тему фортепиано, и вариации
Я до сих пор не знаю, как водитель меня нашел. Единственное объяснение, которое приходит мне в голову, — что он изучил пакет или чек; что он зашел в «Харольд Мурс» в тот же день, когда я забыл в такси пластинку; что кто-то там узнал ее; что старик внизу вспомнил, как я заполнял карточку с адресом. Но неужели столько дней Бейсуотер был таксисту не по пути? Или он уходил в отпуск? И что его подвигло на такие усилия, такую доброту? Я не знаю ни его имени, ни номера его такси. Я не могу его найти и поблагодарить. Но где-то в этой музыке, перемешанной в моей голове со столькими воспоминаниями вне музыки, этот странный поступок тоже нашел свое место.
2.5
Я пишу Карлу Шеллю: письмо получается неуклюжее, я желаю ему всего наилучшего в жизни на пенсии, не особо распространяясь о себе. Пишу, как я рад, что он слышал нас в Стокгольме и ему не было стыдно за своего студента. Я знаю, что не достиг той карьеры, на которую он рассчитывал, но я играю музыку, которую люблю. Когда я вспоминаю Вену, то думаю только про первые дни. Это далеко от истины, но зачем еще усугублять пропасть между двумя чужаками, между отчужденными? Я пишу, что если я требователен к себе, то это благодаря ему и моему восхищению им. В большой степени это правда.
Он посмеивался:
— О, вы, англичане! Финци! Делиус! Лучше оставить страну вообще без музыки, чем иметь такую.
И очаровывал: однажды мы ему играли с Джулией, и он прилагал все усилия, чтобы ее превознести, незаметно, умно, расточительно. Она не могла понять — ни тогда, ни потом, — что я находил в нем плохого. Она меня любила, да, но воспринимала мое отношение к Карлу как мою личную проблему. И все же, когда я встретил его в Манчестере, не так же ли он очаровал и меня?
Почему мы звали его Карлом в нашем кругу? Потому что мы знали, его бы это разозлило. «Герр Профессор. Герр Профессор». Как благородный звук, который он создавал, сочетался с такой мелочностью и с такой ничтожностью души? Какой смысл сейчас переживать это, когда я должен жить настоящим.
Декабрь идет своим чередом. Как-то рано утром я выхожу на дорожку рядом с Архангел-Кортом, и вдруг — в десяти футах от меня — лиса. Она пристально смотрит на лавровый куст. Серый свет и резкие тени от фонаря. Я подумал, что под кустом кошка, но только на секунду. Застыл. Полминуты ни лиса, ни я не двигаемся. Затем по неясной причине — неожиданный звук, смена ветерка, интуитивная осторожность — лиса поворачивает голову и смотрит на меня. Несколько секунд она выдерживает мой взгляд, потом мягко ступает через дорогу к парку и теряется в дымке.