Лишь одна музыка
Шрифт:
— Почему вы думали, что я могу не захотеть, миссис Формби?
— Просто шестое чувство. Ну, наше музыкальное общество по-прежнему довольно активно. Мне кажется, если говорить про культуру, это наше приятное исключение. Конечно, глупо, что до единственного приличного зала в городе не доехать на общественном транспорте... Но что ты думаешь?
— Просто не знаю, миссис Формби, — говорю я наконец. — Я хотел бы сыграть — то есть хотел бы, чтобы мы сыграли. Но кажется, я еще не созрел. Не могу это объяснить. Звучит глупо, я знаю, и даже несколько эгоистично.
— Не то и не другое, Майкл, —
— Вам что-то досталось или вы его скормили вашим внучатым племянницам?
— Ну, — говорит миссис Формби, смеясь, — я съела кусочек. А как поживает наша скрипка?
— Она прекрасно себя чувствует. В этом году несколько раз побывала у мастера. Она немного звенела, но теперь поет, как жаворонок.
Я останавливаю машину на обочине и смотрю поверх ярко-зеленого склона. Когда-то я мчался по этой дороге вниз на велосипеде на полной скорости, с ветром в волосах. Интересно, куда жаворонки деваются зимой?
— Ты знаешь, я хочу, чтобы ты на ней играл, Майкл, — говорит миссис Формби озабоченно.
— Я знаю. И я люблю ее, миссис Формби, — отвечаю я с неожиданным беспокойством. — Я вам не говорил, что мы едем в Венецию после Вены? Так что я ее свожу на место ее рождения. Вы не думаете ее забрать, нет?
— Нет, нет, в общем, нет, — говорит миссис Формби. — Но мой племянник все время пристает ко мне насчет фонда для образования моих внучатых племянниц, насчет моего завещания и так далее. Я не знаю, что делать. И он выяснил и сказал мне, что скрипка теперь стоит очень много.
— Ну да, правда, я полагаю, — говорю я грустно.
— Она была не очень дорогой, когда досталась мне столько лет назад, — продолжает она. — Меня по-настоящему беспокоит, что она так выросла в цене. Я не особенно люблю своего племянника, но привязана к моим внучатым племянницам.
— Если бы вы мне ее не одолжили, я бы никогда не смог ее купить, — говорю я. — Вы были очень великодушны.
Мы оба знаем, что, если бы не она, я, скорее всего, вообще не стал бы музыкантом.
— Вряд ли я перенесу, если на ней будет играть неизвестно кто, — говорит миссис Формби.
«Тогда отдайте ее мне, миссис Формби, — хочу сказать я. — Я люблю ее, а она любит меня. Мы приросли друг к другу. Как может неизвестно кто держать и заставлять звучать ту, что так долго была в моих руках? Мы были вместе двенадцать лет. Ее звук — это мой звук. Я не вынесу расставания с ней».
Но я не могу этого сказать. Я ничего не говорю и помогаю миссис Формби выйти из машины. Мы стоим несколько минут у дороги, глядя поверх рочдейловских высоток в неопределенную даль.
2.13
Когда мне было всего девять, наш необузданный, болтливый, шуршащий конфетными фантиками, пускающий самолетики класс привели на школьный концерт. Это была моя первая встреча с живой музыкой. На следующий день я рассказал миссис Формби про концерт. То, что я особенно запомнил, была пьеса про жаворонка — мне кажется, что она называлась «Жаворонок в ясном небе».
Миссис Формби улыбнулась, подошла к граммофону и поставила другую пьесу, вдохновленную той же птицей.
Взмывает и давай кружить —
На нот серебряную нить
Нанизывает ожерелье
Из свиста, щебета и трелей...
Петь, чтоб все небо надо мной
Любовью налилось земной.
И вот уже долина наша
Как будто золотая чаша,
А он — вино: лишь пригубим
И вознесемся вслед за ним...
Исчез в лазури он, спеша,
Но песней полнится душа26.
Миссис Формби не посчитала нужным объяснять стихотворение. Вместо этого она сказала, что собирается на «Мессию» Генделя через несколько недель — там будет петь их племянница из Шеффилда — и что, если мои родители не против, миссис Формби может взять меня с собой. Вот так случилось, что я услышал и увидел маленького и немощного Барбиролли27, воссоздавшего в «Кингс-холле» в Бельвю парящие звуки, которые потом резонировали в моей голове несколько дней, и это, вместе со «Взлетающим жаворонком», побудило меня умолять миссис Формби учить меня игре на скрипке.
Сначала она учила меня на маленькой скрипке, на которой сама играла ребенком. Это вытеснило мою прежнюю страсть — роликовые коньки. Когда я был еще в средней школе, ей удалось найти мне хорошего учителя. Мои занятия на скрипке родителей не очень интересовали, но они чувствовали, что это нечто престижное и в любом случае полезное — оберегает меня от шалостей на несколько часов в неделю. Они платили за них, как платили за мои школьные экскурсии, дополнительные уроки, книги, которые мне хотелось прочесть, — за все, что, как им казалось, расширяло мой кругозор и помогало мне на пути в университет. У них не было особой любви к музыке. В доме у дедушки с бабушкой стояло пианино, и мебель в гостиной располагалась вокруг него так, как теперь вокруг телевизора, но на нем никто не играл, кроме редких гостей.
Школа, в которую я ходил, была старой школой с музыкальной традицией. И местная школьная администрация предлагала уроки внештатных учителей музыки. Но теперь все это почти или совсем исчезло. Тогда была система выдачи инструментов на время бесплатно или почти бесплатно тем, кто не мог себе позволить их купить, — все это исчезало вместе с бюджетными сокращениями, проводившимися снова и снова в системе образования. Молодые музыканты со всей округи собирались по субботам, чтобы играть в оркестре в музыкальном центре, ныне пришедшем в упадок. Вчера я проезжал мимо него: окна были разбиты; уже годы, как он в запустении. Если бы я родился в Рочдейле на пять лет позже, не понимаю, как бы я смог, с моим происхождением и окружением, сохранить любовь к скрипке, а ведь многие были сильно беднее нас.