Лишь одна музыка
Шрифт:
Если бы я знал, что шесть лет спустя займу его место, я обратил бы больше внимания на Алекса во время тех наших встреч. Со стороны он казался веселым, энергичным, добродушным, любящим внимание. Он легко шутил, цитировал смешные стихи, был очень галантен с женщинами, и вполне возможно, что они его также интересовали. Он очень нравился Джулии. Слушая концерты, в которых он играл первую скрипку, а также иногда вторую (и в Канаде, и потом иногда в Лондоне), я осознавал со всей ясностью, что он не только потрясающий скрипач, но и очень гибкий партнер — более гибкий, чем Пирс, который слишком выделялся, когда играл
Алекс покинул Пирса, квартет и вообще Лондон и стал членом Шотландского камерного оркестра. Пирс был безутешен. Он был одинок еще больше года после того, как в квартет пришел я. А потом на сцене появился Тобиас, или, точнее, ворвался на нее.
Тобиас Кан был очень сильным, сосредоточенным, серьезным скрипачом. Он жил только музыкой — ничто другое его не интересовало, — и он верил безоговорочно, что музыку можно играть только либо правильно, либо неправильно. Он играл на скрипке в составе другого струнного квартета. Пирс полностью попал под его влияние.
Пирс и Алекс были на равных. Но с Тобиасом казалось, будто Пирс получал команды от старшего по званию, и этот невидимый пятый все время находился среди нас. В тот странный и беспокойный период я понял, насколько хрупки, при всей их силе, связи между нами.
Пирс всегда был и остается очень естественным музыкантом: очень сосредоточенным, очень дисциплинированным, но при этом совсем не ограниченным в своем подходе к музыке. Когда он что-то играет, он следует не только структуре, но и настроению. Под влиянием Тобиаса он стал одержимо, слепо следовать теории: чем является произведение, чем оно должно быть, чем оно не может не быть.
Такт, или фраза, или пассаж имели единственно возможный темп, которого надо было придерживаться, несмотря ни на что. Наша работа заключалась в том, чтобы буквально реализовать то, что написано в нотах. Любая возникшая идея, ритмическая свобода, творческие причуды — все, что меняло образец, — вызывало у Тобиаса отвращение. В нашей музыке пропало творчество, мы достигли безжизненной четкости.
Пирс играл против своей натуры, и это было адом для всех остальных. Свобода, позволявшая идти от минуты к минуте, исчезла, была изгнана и никогда не возвращалась. Иногда казалось, будто играет и спорит Тобиас, а не Пирс. Сложно объяснить даже по прошествии времени, но это было немного как в фильме «Вторжение похитителей тел»29.
Эллен не могла понять, что стряслось с ее братом. Тобиас был странным — он будто не имел собственной личности, только ум во власти сильных и серьезных идей, и, как следствие, он был полной противоположностью Алексу. Даже Билли, несмотря на его интерес к теории, был глубоко несчастен. Он воспринимал влияние Тобиаса как необходимость покоряться чужой воле. Репетиции стали мучением. Иногда за три часа обсуждений не было сыграно ни одной ноты. Это выплескивалось и в нашу жизнь. Квартет чуть не распался, и это бы случилось, если бы все так и продолжалось дальше. Эллен хотела уйти из квартета, чтобы не потерять брата окончательно. Однажды,
По возможности мы никогда не упоминаем Тобиаса. Мы уклоняемся от разговоров о нем, но мы не готовы забыть опыт того года и боль, к которой мы оказались не готовы.
Многие музыканты — играющие в оркестрах или внештатные — смотрят на квартетистов как на странную, маниакальную, рефлексирующую, отдельную породу, все время путешествующую в экзотические места и вызывающую будто бы заслуженное обожание. Если бы они знали цену такого вовсе не гарантированного восхищения, они бы не особенно завидовали. Помимо наших хлипких финансов и беспокойства насчет ангажементов, наша взаимная близость чаще, чем мы готовы признать, ограничивает наши личности и делает нас страннее, чем мы есть на самом деле. Возможно, наше пребывание на высоте музыкальной пирамиды похоже на головокружение из-за нехватки воздуха.
2.16
На моем автоответчике несколько сообщений от Виржини. Звоню ей и попадаю на ее автоответчик. Поздно ночью, когда я почти заснул, звонит телефон.
— Почему ты мне не позвонил в Рождество? — спрашивает Виржини.
— Виржини, я же сказал, что не буду звонить. Я был на севере.
— А я была на юге. Телефоны как раз для этого.
— Я тебе сказал, что не буду звонить, что хочу побыть один.
— Но я-то как могла поверить, что ты и вправду будешь таким ужасным?
— Тебе было хорошо — там, где ты встречала Рождество? В Монпелье? В Сен-Мало?
— В Нионе, конечно же, с моей семьей, как ты прекрасно знаешь, Майкл. Да, мне было хорошо. Очень хорошо. Я не нуждаюсь в тебе, чтобы мне было хорошо.
— Да, я знаю, Виржини.
— Чем дальше, тем меньше я тебя понимаю.
— Виржини, я почти заснул.
— О Майкл, какой ты зануда, — говорит Виржини. — Ты все время «почти заснул». Такой занудный старый пердун, — гордо добавляет она.
— Виржини, ты перебарщиваешь с английскими идиомами. И да, я об этом думал — я на шестнадцать лет тебя старше.
— Ну и что? Ну и что? Почему ты все время говоришь, что не любишь меня?
— Я этого не говорил.
— Нет, но ровно это имеешь в виду. А тебе нравится меня учить?
— Да, когда ты занимаешься.
— И тебе нравится со мной разговаривать?
— Да, когда это не слишком поздно.
— И тебе нравится заниматься со мной любовью?
— Что?.. Да.
— Я рада. Я занималась по два часа в день, когда была во Франции.
— Любовью?
Виржини хихикает.
— Нет, Майкл, глупый, на скрипке.
— Умница.
— У нас завтра урок. Ты увидишь, как я продвинулась.
— Завтра? Слушай, Виржини, насчет завтра — может, мы отложим на пару дней?
— Почему? — Слышно, что она надула губы.
— Помнишь тот бетховенский струнный квинтет, про который ты мне рассказала? Мне удалось достать ноты, и мы послезавтра будем его репетировать, но до этого я хочу его как следует посмотреть.
— О, так это прекрасно, Майкл! Почему бы мне не присоединиться к вам?
— Виржини, погоди секунду...