Лист Мёбиуса
Шрифт:
Наподобие шкета, вскоре исчезнувшего со своим обручем в дорожной пыли, нас покидают все те, с кем мы познакомились в этой порядком затянувшейся истории.
Кое-кто уходит от нас трагически.
В конце чудесного, довольно жаркого июля в «Вечерке» появилось соболезнование семье Юлиуса Фурора в связи с гибелью супруга и отца. Похороны состоялись в тот же день на кладбище Пярнамяэ. Сестра Марта, снова готовая выплакать все глазах, вполголоса комментировала случившееся. Она считала, что в газете следовало напечатать о «героической
— Как прекрасен, как мужествен покойник… — вздохнула Марта, показывая на открытый еще гроб. Наверное, так оно и было.
Полагаем, Пент Саксакульм, вернее Эн. Эл. на траурной церемонии не присутствовал, во всяком случае возле часовни его не видели; но если бы он там был, то со стыдом вспомнил бы кое-что из сказанного о Фуроре прежде. И ему было бы больно смотреть на пятерых светлоголовых детишек и па их очень тихую и беспомощную мать с несколько кукольным личиком, которая пыталась вымученно улыбнуться сквозь слезы. Право же, ничего похожего на полотно Дикса.
Доктор Моориц, конечно, пришел на кладбище. Можно представить себе, с каким чувством он смотрел на мать и детей, поскольку ведь он тоже косвенно виноват в случившемся.
Однако оставим кладбище, оставим вещи (совершенно нетипичные для современной больницы), которые мы все равно не в силах изменить. «Жизнь должна продолжаться!» — как сказал рыжеусый гражданский распорядитель похорон, смахивавший на лису, весьма красноречивый человек с хорошими актерскими задатками. Впрочем, во взгляде распорядителя едва ли были та посвященность, которую юный Эн. Эл. напрасно искал у его церковного коллеги.
Жизнь и впрямь продолжается, что, пожалуй, подтверждают сморчки в больничном парке, потому что вопреки всем невзгодам им удалось широко рассеять свои пылеобразные споры.
Что же еще? Ах да — сюрреалист Якоб. До нас дошло, что однажды вечером, ближе к ночи, он пребывал в растрепанных чувствах.
Ящик со световыми картинками — телевизор в храме Нептуна, которому вот-вот стукнет четверть века — заслуживал всяческого уважения; вполне возможно, в канун своего юбилея он даже принял повышенные обязательства. Что касается звука, претензий быть не могло — он вопил как зарезанный, но с изображением дело
Якоб вздохнул.
Якоб вышел во двор подышать свежим воздухом.
Небо было чистое. Где-то, как обычно, гукнул одинокий печальный тепловоз. Якоб поднял разноцветные глаза в бесконечную небесную ширь.
Раздраженно посмотрел он
на Медведицу Большую, что парит в безмолвье неба, будто нас не замечая. Храм Нептуна, сотворяя энтропии и негэнтропии важные процессы скопом, Cбрасывал в залив открытый мутноватую водичку с духом не совсем приятным. Якоб обошел вкруг дома, обошел совсем как Атлас, на плечах своих несущий ношу страшную — весь мир наш, мельтешащий и шумящий. А затем он молвил смело, кажется, себе под нос лишь. — Склеил Мёбиус пространство без конца и без начала. Ну, а что о человеке он, умнейший, мог сказать бы? Я же, право, тут сникаю. Вперил взор он в свод небесный, Словно манны ожидая… Но ничто во всем пространстве универсума большого, хоть в запасе было время, не откликнулось, молчало, точно в рот воды набравши. Тут наш Якоб звездам гордо показал язык, подумав: оставайтесь над двором вы, путь свой зряшный совершая, я ж пойду к себе в каморку, выпью чаю с бутербродом. Что и сделал с чистым сердцем.