Лист Мёбиуса
Шрифт:
Ветер путался в верхушках деревьев. Кумпол стихотворца сиял в лучах заходящего солнца. Будто голова мученика в нимбе. Где-то кричали ребятишки, глухо бухая по мячу.
— Я разъяснил им, что их раздражает не содержание, а пустопорожняя форма, потому что я сочинил парафразы на существующие и хорошо известные стихотворения. Настоящий формалист тот, кого тревожит форма, кто прежде всего имеет в виду форму. Не так ли? Я разъяснил им это.
Он принялся патетически декламировать:
Дом мой отчий, скажем прямо, гнездышко напоминает птичье. Так что я — не осудите — по— Цикл, состоящий из таких стихов в собрании моих стихотворений, кажется, очень им понравился, во всяком случае они заразительно смеялись. Правда, не все. Когда же я начал следующее стихотворение:
Широка и необъятна та страна, где я родился, в ней богатств чертовски много, в основном природных… лица у них вытянулись, установилась гнетущая тишина.«У вас есть претензии к содержанию моих стихов? — спросил я. — В них ведь ни одной моей мысли, я выражаю общепринятую точку зрения. А если вам не нравится форма, значит это вы формалисты, а не я!..»
— Тут они стали поспешно собираться на обед. Я попросил их проявить еще немного терпения и сообщил, что у меня есть совершенно канонические по форме стихи. Весь третий цикл моего собрания. В нем я приближаюсь к лучшим образцам народной поэзии, столь часто печатавшимся в отрывных календарях начала пятидесятых годов, эти ретро действуют на меня освежающе, берут за душу. И я познакомил их еще с одним стихотворением:
Льет слезы крокодильи Джонни-нефтебосс и с Ближнего Востока выстукивает СОС! Народ спихнул в канаву шикарный лимузин — отчаливай отсюда, брюхатый господин! Наладим производство мы твердою рукой. Пусть все чужие джоны смываются домой!!!— Разве в этих строках нет душевной простоты, равно как классического примитива? Разве они не проникнуты оптимизмом и трогательной детской верой в идею кристальной чистоты? Смею утверждать, что в наше время по-новому, выше, чем прежде, оценивают такие старые стихи. Теперь они никого не оставляют равнодушными, в том числе и вас, я это ясно вижу по вашей ухмылке!
И как же работники редакции отнеслись к этим стихам? — поинтересовался Эн. Эл.
Якоб заметил, что стихи о Джонни явно им понравились, только они не осмелились в этом признаться. Ложный стыд! Однако он выразил надежду, что даже далекие от поэзии и не способные мыслить люди, собравшиеся в издательстве, в один прекрасный день признают свои заблуждения и преодолеют их. А он, Якоб, вполне может подождать. Потому что не представляет свою жизнь вне творчества, а без популярности как-нибудь обойдется.
— Когда Якоб увлекся сочинительством? — спросил Эн. Эл. — В юношеские годы?
Вовсе нет, услышал он в ответ. Якоб решил было повеситься и подыскивал подходящую веревку, когда наткнулся на спасительную поэтическую струну.
— Я был счетоводом — хуже этого ничего себе нельзя
— Серединка на половинку. К сожалению.
— Я бы сказал — к счастью. К вашему большому счастью.
— Почему?
— Если бы вы видели до отвращения ясные, буквально осязаемые закономерности царства цифр, то вами овладело бы чувство полной безнадежности. Вы поняли бы, что связаны по рукам и ногам, что вы порабощены. С младых ногтей на веки вечные. Жуткое дело. Потому что, например, шестьдесят четыре умноженные на сто семнадцать абсолютно безысходно дают семь тысяч четыреста восемьдесят восемь. Не так ли?
Эн. Эл. растерянно улыбнулся.
— И если вы станете думать «почему и с каких пор это так», то можете сойти с ума. «Сколько еще будет продолжаться подобное свинство?» — спросите вы. Вечно. Даже после глобальной ядерной войны. Ужасно! Пропадает желание подкрепляться и размножаться, а ведь это основа наших основ. Да-а… И я вынужден был заниматься работой, которая меня тяготила, страшила, угнетала, которая являла мне полное бессилие человека. К счастью, со временем и пространством дело не так худо. Гениальные люди несколько облегчили нашу жизнь, выступив с теорией релятивизма; если подумать, что два тела приближаются друг к другу со скоростью двести девяносто девять тысяч семьсот семьдесят шесть километров в секунду, то суммарная скорость их сближения все равно будет не больше скорости одного тела. Лавочка закрылась и никаких гвоздей! Хоть малое утешение.
Эн Эл. не без радости отметил, что он это знает. Выходит, он знает очень много. Только вот …
— С массой тут тоже происходят изумительные вещи — в дело вступает бесконечность, жизнь становится сносной. Но счетного работника такие вещи не касаются, ему суждено подсчитывать заработки трудящихся и кубометры земляных работ.
Якоб признался, что умышленно стал делать ошибки и требовать увольнения, но его, феноменального работника, никак не хотели отпускать.
— После всех сетований мне посоветовали взять отпуск — дескать, чудо природы тоже нуждается в отдыхе. Тогда я выложил им самые свои потаенные мысли, тут уж на меня стали смотреть косо и в конце концов рассчитали.
Конечно, Эн. Эл. проявил интерес к самым потаенным мыслям Якоба.
— Я углубился в такой вопрос — если я перемножу между собой две шестерки, то в какой же точно момент возникнет сумма тридцать шесть. Улавливаете? И еще меня интересовало, какое именно из всех тридцать шестых чисел появляется в данный конкретный момент — ведь их, этих чисел, по всей вероятности чрезвычайно много. А если число и без того уже существует, есть ли вообще смысл заниматься умножением? Как вы полагаете? И то, что существует бесконечное множество тридцать шестых, довольно близко к тому, что их вообще не существует.
Эн. Эл. признался, что сам он, по правде сказать, ни о чем подобном никогда не думал.
— И в математике меня смутило векторное исчисление. Опять же своей безжалостной жестокостью. Я принялся создавать теорию, в которой силы изображались бы не прямой, а веселяще волнистой линией. Само собой, из этой теории ничего не вышло.
Это привело Якоба к мысли о самоубийстве. Но помешало сомнение: если вдруг все эти бесконечные тридцать шесть вообще не существуют, можно ли быть уверенным в том, что существует он сам, Якоб?.. Самоуничтожение такого сомнительного и ненадежного индивида дело еще более сомнительное, даже абсурдное.