Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
— Девушка, ну что за безобразие, я уже который раз спрашиваю: есть туфли поменьше?
— Я же вам ответила — нет! Нужно хорошенько слушать, — проговорила Сима. — Вас тут много, а я одна — не разорваться же мне, в самом-то деле!
— На работе нужно работать, а не болтать.
— Вас это не касается!
У Антонины Степановны уши стали красными. Задыхаясь от возмущения, она подошла к Симе:
— Вы с ума сошли, как вы разговариваете с покупателями?
— Да ну их! Только смотрят, а не покупают!
— Это безобразие! Это же… это! Я вынуждена буду рассказать
— К директору бегать вы любите, — съязвила Сима.
— Я десять лет работаю, но так с покупателями… — Антонина Степановна задохнулась.
— Да вам никто не угодит. — И Сима отвернулась.
Антонина Степановна только хотела обрезать ее, как услышала скрипучий голос старика:
— А ты гляди, впору ли будут? Не жмут? Пальцы не упираются?
Пришлось вернуться на место.
— Нет, это нам не по карману, — сказал старик, — дайте-ка подешевле.
Антонина Степановна терпеливо подавала ботинки, а сама мысленно была уже в кабинете директора, бушевала, отчитывала вертушку, у которой на уме только танцы да кавалеры.
Наконец старик выбрал ботинки, заплатил в кассу. Антонина Степановна насадила чек на острый гвоздь, уложила ботинки в коробку и подала.
А через час старик появился с толстым, совершенно лысым директором универмага.
— Это что же получается, а? Разве же так можно? Сунулся дома, а в коробке два левых ботинка! — шумел старик.
Антонина Степановна побледнела и торопливо принялась раскрывать коробки. Когда директор подошел к прилавку, она уже нашла два правых ботинка. Господи, и как это она оплошала?! А все из-за этой вертушки! Хоть кого выведет из терпения.
— В чем дело, Антонина Степановна? — строго проговорил директор. — На вас жалоба.
— Разговорчиками меньше бы занимались с подружками, — съехидничал старик.
Но самое ужасное было то, что эта вертлявая Симочка смотрела на нее со злорадством. А когда директор и старик ушли, проговорила:
— За собой бы лучше смотрели, а другим не указывали. А то в своем глазу бревна не видите!
— Это из-за вас я… вы меня вывели из терпения… вы…
У Антонины Степановны даже нижнее веко стало дергаться, и она то и дело прикладывала к нему палец.
Домой она шла вместе с Гречихиным, продавцом из отдела головных уборов. Всю дорогу с жаром рассказывала эту возмутительную историю.
Грехичин был вдовцом и сверстником Антонины Степановны. Она знала его как степенного хозяйственного человека. Он не курил, не пил и имел только одну страсть — любил хорошо одеться. И хотя губы у него были очень толстые, а нос поднимался вверх и шляпа ему совсем не шла, Грехичин все же оставлял у Антонины Степановны самое приятное впечатление благодаря трезвым взглядам на жизнь. Он жил недалеко от Антонины Степановны и последнее время часто провожал ее до дому. Это волновало ее и льстило ей.
Пока шли, успевали поговорить о многом. Гречихин всегда соглашался. Он, как и Антонина Степановна, осуждал молодежь за грубость, за легкомысленное отношение к браку. Вспоминали последние сообщения газет. Гречихин очень интересовался политикой и считал себя знатоком ее.
Когда подходили к широкому ручью, он подавал руку, Антонина Степановна пунцовела и старалась перепрыгнуть как можно грациознее.
Жила Антонина Степановна в большом доме. Двери всех двадцати комнат выходили в общий коридор.
В комнате у Антонины Степановны стояли кровать под голубым одеялом, шкаф с платьями, белел стол. Все было чисто, висели салфетки, вышивки, коврики. Но Антонине Степановне входить в эту комнату всегда было тяжело. Там ей было холодно, пусто и бесприютно. Вот и сейчас: вошла — и захотелось плакать. Кто ее встретит? С кем переброситься словом?
Свет не горел: опять выключили до полуночи. Уже смеркалось. Антонина Степановна, не раздеваясь, села у окна. Оно выходило во двор. Видны были сараи, щепки, лужи. Шумел весенний влажный ветер. Между рамами лежала вата, а на ней красные бумажные розы. Щели были проклеены полосками газеты. В одном месте полоска, твердая от клейстера, слегка отклеилась и уныло трещала при ветре.
Антонина Степановна устало разделась. Возиться с примусом не хотелось; она открыла консервы и немного поела прямо из банки. Заняться было нечем, она забралась под одеяло в холодную постель.
Дом обладал неприятным свойством: в коридоре было слышно все, что делается в комнатах, а в комнатах слышался малейший звук из коридора.
Так же четко и ясно звучали шаги музыканта, который жил над комнатой Антонины Степановны. Он имел привычку ходить из угла в угол. Шесть шагов налево, шесть — направо. И так часами. Антонине Степановне порой хотелось чем-нибудь швырнуть в потолок. А шаги звучали гулко, размеренно, невозмутимо.
Едва Антонина Степановна задремала, как в коридоре с грохотом уронили ведро, крича, пробежали ребятишки, и ей показалось, что она лежит прямо в коридоре, а вокруг ходят, бегают, говорят.
Проснулась в полночь от мяуканья кошек. Соседка бросила чем-то мягким, заругалась: «Пошли, окаянные!»
Спать уже не хотелось. Дребезжало стекло в раме, точно билась огромная муха. Музыкант ходил над головой. Антонина Степановна лежала во тьме с открытыми глазами.
Как хорошо наладилась перед войной ее жизнь! Жила она тогда с мужем и матерью. Но тут разразилась война. Будь она проклята! Все рухнуло. Мать умерла ночью, тихо, украдкой, словно боялась побеспокоить людей. Мужа призвали в армию, и он погиб под Смоленском. Попробуй-ка снова устроить свою жизнь. Некрасивая, старая. Любовь свою она щедро отдавала раненым в госпитале, мыла полы, дежурила ночами, читала солдатам газеты, писала под диктовку письма. После войны перенесла свою любовь на людей, покупателей. Уйдет из этой комнаты, точно оставит здесь одиночество, и целый день вокруг нее толпятся, шумят люди. И становится теплее, легче, даже веселей. Она старалась всем услужить и обо всех позаботиться. Ведь больше ей некого было любить. А не любить она не могла.