Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
Ксения тряхнула головой, отгоняя призраки. Полина Петровна, бледная, с хищным ястребиным носом, вытянула к ней руки.
— Убирайся! Уходи с моих глаз!
— Мама! Что ты? — Ксения растерянно прижала полные руки к высокой груди. — Ведь я еще… Ведь мне жить хочется!
По радио заиграла радостная, победная музыка. А Ксении на миг почудилось, что за окном с оркестром возвращались с полей сражений полки победителей.
— А Павлу не хочется, а?! Не хочется?! Почему он должен лежать в сырой земле, а ты — обниматься
Ксения испуганно прошептала:
— Зачем ты так? Разве я… Что я плохого сделала?
Полина Петровна смотрела в упор на Ксению, та не отводила глаз. А музыка все заставляла трещать тарелку, рвалась из нее. Старуха сразу ослабла, уронила руки, сгорбилась и пробормотала:
— Делай как знаешь… сама себе хозяйка… А только Асю я тебе не отдам… Как мне без нее, одной-то?..
Она снова пошла в кухню, тяжело шаркая сапогами. У Ксении защемило сердце. Бросилась, обняла:
— Не обижайся, мама! Пойми все! А с Асенькой… И я ведь без нее… да и без тебя…
В ставень негромко, но четко постучали, должно быть, согнутым пальцем. Ксения быстро повернулась, прислушалась. Стук повторился. Она подошла к окну, тревожно спросила:
— Кто там?
С улицы донесся мягкий смех, а потом счастливый голос раздольно пропел:
— Я это, Ксюша! Я! Наши Вену взяли! Радио с площади слыхать! Дай хоть одним глазком взглянуть на тебя! Не выйдешь — окно выломаю, влезу!
Должно быть, тот, за ставнем, был горячий, нетерпеливый, порывистый.
Ксения смущенно глянула на Полину Петровну, заметалась по комнате, ища пальто. И хотя оно висело на обычном месте, она не нашла его, набросила на плечи пуховую шаль, вышла из дому.
Старуха быстро надела ватник, и тоже вышла, и опять схватилась за вербу, и опять через пальцы покатились ледяные капли.
— Сережа, ты сумасшедший! — счастливо и вместе притворно-сердито говорила Ксения.
— Ну и что же?! — смеялся тот. — Вот возьму и проторчу всю ночь у твоих окон! Буду стоять и петь, чтобы тебе веселее спалось.
Там долго длилось молчание. Наконец раздался вздох и шепот:
— Теперь иди.
— Нет, не отпущу! Всю ночь будем бродить.
Ветер приоткрыл калитку. Проехавший грузовик фарами высветил Ксению и молодого парня. Их тени пронеслись по земле. Полина Петровна вздрогнула, рука ее скользнула по мокрому стволу. Из темноты возник… Федя Крюков! Тот, далекий, который, бывало, выйдет на улицу — и ровно бы солнце появится. Тот, с которым песни пела.
И у этого парня та же стать, та же осанка. А может быть, ей почудилось, что он так похож на Федю? Ведь фары светили в молодое, гордое лицо только миг.
— Сумасшедший! Уходи! Мама же сердится! — смеялась Ксения.
— Почему сердится? Пойдем, я скажу ей спасибо за такую дочку! Хочешь, на колени встану перед ней?! Хочешь?!
Полина Петровна шершавой
Теперь Полина Петровна услыхала далекую, с площади, музыку.
Где-то прогромыхал грузовик, и ей представилось, как он разбрызгивает раскисший снег. Снег шлепается в стены, в заборы и прилипает ошметками.
Услыхала, как ветви стегают по ставням, по забору, по крыше.
Услыхала, как булькает под трубой, как журчит у забора, как шлепнулось у кадушки, как льется из дырявых водосточных труб.
Увидела на вербе множество плюшевых шишечек и множество капель. Они едва уловимо светились, отражая звездный свет.
Иногда слышался тончайший стеклянный звон — на сугробе опадало ледяное кружево, под которым была пустота. Девчонкой она подсовывала руку под такую корку.
Серый, тощий снег таял от ветра неудержимо. Там и сям проступали островки сухой земли. Они пахли волнующе, как разломленный гриб. Днем Полина Петровна видела на них маленькие следы детей. И теперь это было для нее как цветы на летних полянах.
«Да что же это я, старая хрычовка! — подумала Полина Петровна. — Разве жизнь может остановиться?» Сжав зубы и вздрагивая плечами, она осторожно, бесшумно пошла в дом, наступая в лужи с утонувшими трепещущими звездами.
Тарелкин за облаками
Директор мебельной фабрики Тулупников собирался домой обедать. Он складывал в стол служебные бумаги. В открытое окно кабинета из цехов доносились храп пилы, стукотня молотков, завывание моторов. Со двора пахло смолистым деревом, опилками.
На грузовики взваливали новенькие столы, стулья, кресла, сверкающие зеркалами шифоньеры. От зеркал через весь двор проносились огромные и ослепительные, как само солнце, «зайцы». Иногда зеркала взрывались снопами сияния.
— Осторожнее! Не бревна грузите! — сипло кричал начальник заготовок и сбыта.
Под окном раздались мужской хохот и женский визг.
— Оставь прихоть — ешь курятину! — кричал шофер Коля Тарелкин.
— Ишь, дерет глотку, — проворчал Тулупников.
Он как-то видел своего шофера на пляже. Тарелкин был весь в татуировке. Во всю грудь размахнул крылья голубой орел. На животе изображена бутылка, из которой лилась в стакан синяя струя водки, а на спине — голая русалка. На ногах выколоты слова: «Они устали», на руках: «Ты, работа, меня не бойся: я тебя не трону», на плече: «Не забуду мать родную». На левой руке по букве на пальцах: «Л-е-н-а», а на пальцах правой: «К-о-л-я».