Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
Семен слушал эти крики задумчиво. И Лоскутов и Клаша были ему сейчас безразличны. Другое волновало его. Он чувствовал, как в душе росла теплота к этим женщинам, к этим трактористам, шоферам, сучкорубам. И опять, как тогда от березы и тишины, от звезд и костров, в душу входили покой и сила. И как-то слились для него в одно и эти люди, и та ночь на грузовике, и песня Алеши Сарафанникова, и охотник с вислоухой собакой. Семен стоял и смотрел на всех доверчиво.
— Ну вот, — сказал Лапшов. — Дрянь-то,
Двое ночью
Алексей Алексеевич выскочил в темные сени и прижал руку к груди. Светилось золотое сердечко замочной скважины, доносился тоненький голос шестилетней Олюшки. Она пела для гостей:
Лобзай меня: твои лобзанья Мне слаще мира и вина.«Глупые, глупые, чему обучили ребенка», — рассердился Алексей Алексеевич.
Непогода заглушила детский голосок.
О дощатые стены стукал какой-то мусор, песок, хлопали ветви. Пахло из кадки солеными огурцами.
Дверь распахнулась, и в сени хлынули свет, шум, хохот, а когда она закрылась, все оборвалось, мгновенно стихло.
В темноте, шелестя и смутно белея платьем, к Алексею Алексеевичу бросилась Соня. Она ласково обхватила его за шею полными руками, горячо зашептала:
— Подожди, папа, я еще хочу попрощаться с тобой!
Ее поцелуй пах духами и вином.
Соня никогда не стеснялась ласки. Уже двадцатилетней, она могла сесть на колени к отцу. Сказав «доброе утро» или «спокойной ночи», она целовала его.
— Тебе хорошо было сегодня? — встревоженно шепнула Соня.
— Хорошо, а как же? — шепнул и он.
— А почему ты грустный? Я ведь все, все вижу, хоть и темно. Я словно кошка.
— Нет, нет, что ты, Сонюшка, нет, — его рука утонула в пышных волосах дочери.
— Ты любишь меня? Ты не разлюбил?
— Конечно же, конечно же люблю!
— И я тебя очень, очень… А я, дуреха, совсем пьяная! Ой, какая я пьяная!
Алексей Алексеевич, не видя в темноте, представил румяное лицо дочери. Доверчивые серые глаза и рука его, гладившая мягкие волосы Сони, мелко задрожала.
— Не надо, папа! Успокойся! Не надо! — заволновалась Соня. — Я знаю, я знаю — тебе будет скучно жить одному. Не скрывай! Но мы же каждый день можем встречаться. А как только захочешь — сразу переедешь к нам. Ведь я по-прежнему твоя дочь. Ведь я ничего плохого не делаю. Правда? Иначе же я не могу!
Алексей Алексеевич поспешил выйти на улицу. Ветер сразу же вцепился в полы пальто,
Алексей Алексеевич покусывал пляшущие губы.
А в сенях в темноте плакала Соня. Ей казалось, что она обманула отца, обидела его.
Оба стремительные, порывистые, горячие, они так были схожи, что без слов понимали и чувствовали друг друга.
Так одиноко и горько Алексею Алексеевичу было только в тот день, когда умерла его жена. Он тогда остался с Соней.
После этого они прожили вдвоем душа в душу семь лет.
По утрам вместе занимались физзарядкой, вместе готовили обед, а вечером вместе катались на катке в одинаковых черных костюмах, в одинаковых белых шапочках.
Но вот сегодня, в последнюю перед снегом ледяную ночь, Алексей Алексеевич остался один.
И все никак не мог он смириться с тем, что его дочь, частицу его жизни, вдруг забрал чужой человек. И даже фамилию ей переменил.
Получилось так, что у него, Алексея Алексеевича Макушина, никогда будто и не было дочери. И не носил он ее на руках, и не катался он с ней на катке.
И еще сделалось горько потому, что он, когда-то красивый, молодой, мечтавший о блистательной жизни, в эту ночь, когда шумела свадьба дочери, внезапно понял, что нет уже молодости, нет красоты и что ни одна мечта не исполнилась и что все пронеслось мгновенно.
Еще школьником мечтал он стать архитектором. По фотографиям и рисункам изучал неповторимые соборы и дворцы Италии, Греции, Франции.
Но, видно, мало одного института. Так и не удалось Алексею Алексеевичу создать хотя бы одно здание, которое бы удивило людей. Должно быть, не хватало таланта. Все получались скучные, унылые коробки.
Последняя ноябрьская ночь наводила жуть. Из кромешной тьмы дул резкий, леденящий ветер. Это из полей доносилось дыхание вплотную подошедшей зимы. Свистели голые безгнездые березы. В черных, будто погибших, обгорелых скверах и садах было пустынно. Ветки обледенели, и корка, ломаясь от качания, потрескивала.
Ветки были похожи то на оленьи рога, то на лапы птиц, которые наследили в воздухе.
Толстый слой афиш, налепленных друг на друга, наполовину отвалился сверху, трещал и хлопал о забор.
Каблуки стучали по застывшей земле.
В каменно-твердых колеях белела мука от размолотых колесами льдинок. Ветер выдувал ее, сек по ботинкам. Узенький месяц сверкал, точно оскаленные зубы.
Алексей Алексеевич, сухонький, небольшой, бежал по улице.
Руки его окоченели.
Что-то древнее, дикое чудилось ему в этой ледяной полночи. Словно вечная тьма, захлестнув землю, погасила солнце, жизнь.
Всего лишь три дня назад Алексей Алексеевич провожал в последний путь соседа по квартире Петю Юматова.