Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
— Да у тебя что — брюхо болит? — изумился Ванюшка.
Тарелкин долго, насмешливо и пристально разглядывал приятелей, а потом спросил:
— Ну, на кой вы леший живете, ребята? Неужели ни разу и не подумали об этом? Вот хоть бы ты, Иван, ну зачем ты появился на земле? Небо, что ли, коптить?
Ванюшка удивленно свистнул, а Юрка покрутил пальцем около лба: дескать, тронулся, мозги набекрень…
Дня через два Тарелкин принес Тулупникову заявление: просил освободить от работы.
— Ах, ах,
— Надоело. И даже опротивело, — Тарелкин побледнел. — И жену вашу на базар надоело возить. И вас с дружками возить на рыбалку надоело.
Ему ярко вспомнилось: он мчится в немыслимой высоте, перед ним величавый синий простор с далекими караванами сияющих облаков.
— Не отпустите — убегу, — твердо заявил Тарелкин.
— Вечно ты выкидываешь какие-нибудь фокусы, — заворчал Тулупников. — Плохо тебе было у меня? А? Плохо? Целыми днями только баклуши бил. Ждал меня — вот и вся работа. Под моим крылышком у тебя не жизнь была, а разлюли-малина. Другие шофера ломают горб дай бог!
— Я подал заявление — и точка. Отчаливаю в неизвестном направлении. Документов не нужно. — Тарелкин плечом открыл дверь, ушел.
— Анархист! — взбесился Тулупников и схватил красный карандаш. На заявлении заклубилось размашистое: «Уволить».
…В вагоны с шумом и гамом садилось человек сто парней и девушек. Это студенты ехали на уборку урожая в молодежный целинный совхоз.
В купе к ребятам ввалился коренастый крепыш в клетчатой ковбойке с засученными рукавами, в синей спецовке с лямками через плечи. Красные яблоки оттопырили два нашивных брючных кармана. В третий, на груди, — втиснута книжка. За ухо заложена лиловая астра, за другое — папироса, а под кепку подоткнут карандаш.
— Привет вам, юность нашей страны! — проговорил он и швырнул большой рюкзак на третью полку. — Оставь прихоть — ешь курятину! — подмигнул он хорошенькой студентке, выдернул из-за уха астру и, галантно изогнувшись, преподнес ей цветок. — Дети мои, прошу вас отведать! Из собственного сада! — В разные стороны полетели яблоки. Парень так быстро выхватывал их из карманов, что казалось, будто сыпал из рукавов. Студенты ловили. Яблоки звонко хрустели на зубах.
— Ты, друг, из какого института?
— Откуда свалился в наше купе?
— Я — дикий, я — сам по себе… — Крепыш уселся и с наслаждением закурил. — Якорь поднят, плыву в совхоз.
— А какая у тебя профессия?
— Видите? — и парень показал жесткие ловкие руки.
— Ну и что?
— Как это — что? Они же золотые. Разве не видно? Им подавай любую работу!
Парень засучил рукав, и все прочитали дымчато-голубые слова: «Ты, работа, меня не бойся: я тебя не трону». Студенты
— Оставь прихоть — ешь курятину! — кричал парень.
Все смотрели на него с любопытством. Поезд дернулся.
— Вот так-то, братцы, — уже серьезно сказал незнакомец и припал к окну. Высоко в небе громоздились мягкие, светоносные казбеки и эльбрусы. Между ними скользил черный крестик самолета. А в купе свежо пахло яблоками.
Вика
Вика закаляла волю.
В детстве она болталась на турнике вниз головой до тех пор, пока не темнело в глазах. Однажды на белке лопнула жилка, и глаз долго был красным.
Или выдумала себе задачу: час простоять на одной ноге. И стояла. Трясущаяся нога подламывалась, а она все стояла.
А то решила два дня голодать. Мать уговаривала, плакала, но Вика терпела.
А какая нужна воля, чтобы не дышать пять минут? Лицо краснело, жилки вздувались, и, наконец, презирая себя за безволие, слабость, она раньше положенного срока жадно хватала воздух.
Теперь она, десятиклассница, смеялась над этим детством и вырабатывала волю по-другому. Она просто все делала наперекор своим желаниям. Вот сейчас хотелось спать, но она решительно вскочила. Схватила ведро, выбежала в сад.
Соседская девочка разбивала камнем грецкие орехи.
— Надюха! Иди сюда! — крикнула Вика.
Она открыла кран водопроводной колонки, и сияющая тугая струя ударила в днище. Вика боялась холодной воды. Поэтому она строптиво тряхнула светлыми волосами и распорядилась:
— Выплесни на меня! А если я вскрикну — ударь ведром!
Надя поспешно сунула камень за пазуху.
Вика прислонилась к джиде с серебристо-голубыми мелкими листьями и небрежно закинула ногу за ногу. Но лишь Надя подняла ведро, Вика, отскочив, закричала:
— Ой, подожди! — Но тут же топнула: — Трусиха! Противно смотреть! Плещи, Надька!
Толстый и прозрачный пласт воды вспыхнул на солнце, обрушился на Вику. Она завизжала, пугая в саду ярко-желтых с черными крыльями иволг, полосатых удодов. Трусы прилипли к телу, с головы текло.
Вика мрачно сдвинула брови и буркнула:
— Бей!
Надя спрятала ведро за спину.
— Я говорю: бей!
Надя засмеялась, бросила ведро и убежала, придерживая камень, который оттопыривал на животе майку. Чувствуя себя жалкой, безвольной, Вика умылась и вошла в дом, оставляя в коридоре мокрые маленькие следы. Она всегда была самого скверного мнения о себе.
Пришла сестра Галина, полная, красивая и почему-то печальная. Она жила с мужем на другом конце города.