Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Лавров Илья Михайлович

— Ой, какая ты у меня принцесса! — хлопнула розовыми ладошками Вика и восхищенно замерла. — Какая шикарная! — обежала вокруг Галины, обняла ее.

Сестра, грустно улыбаясь, ласково поерошила ее шелковистые волосы. А через несколько минут выяснилось: Галина разошлась с мужем. Вика покраснела, закричала:

— Ты предательница! Как ты могла изменить Николаю Михайловичу?! Как ты могла?

— Помолчи, Вика, ты ничего не понимаешь, — вздохнула мать.

— Девочка моя, недотрожка, — шептала Галина, — у меня есть важные причины!

—

Никаких нет причин! — плакала Вика. — Вы все ничего не понимаете! Настоящая любовь вечная, до гроба! А ты… Я видела, как ты шла по улице с каким-то противным полковником! Ненавижу его! И тебя тоже! Николай Михайлович замечательный человек, и ты недостойна его, а он мучается. Сейчас же отправляйся к нему!

— Глупенькая, — вздохнула Галина, — ты совсем не знаешь жизни!

— И не хочу знать! А ты предательница!

Вика выскочила из комнаты. Схватив в сенях авоську и красный чайник, она побежала на базар.

Город будто построили в дремучем лесу, не срубив ни единого дерева. Громадные ветви, осеняя улицу, веют, словно зеленые полотнища.

Настала пора осеннего изобилия.

Над полями летит пух тростника. На засохших, гремучих и ржавых кустах хлопчатника лопнули коробочки, точно разжались ладони, в которых лежат нежно-белые пушистые хлопья.

По всем дорогам Ферганской долины ослепительными днями и бархатно-черными ночами несутся грузовики с огромными грудами хлопка, обтянутыми брезентом.

Тянутся караваны безобразных, надменных и величественных верблюдов. Они ступают бесшумно и мягко, словно обутые в войлочные туфли.

Фыркают лошади, запряженные в скрипучие арбы. На арбах в корзинах белеет хлопок. По всем дорогам к пирамидальным тополям привязаны ящики, и прохожие кладут в них упавшие с возов хлопья.

На колючих деревьях, которые сажают вместо изгородей, созрели зеленые шары величиной с кулак. Они срываются, гремят о крыши, больно ударяют по головам, катятся по мостовым, раскалываются, брызгают молочным соком. Ребятишки называют эти плоды «собачьим молоком».

Ферганская осень завалила своими дарами и базар…

Многие годы Лосев учился, многие годы рисовал, и все ему казалось: ничего не выйдет. Порой в отчаянии думал, что он бездарность. Но в последнее время о нем вдруг заговорили, стали писать в газетах и журналах, а репродукции с двух его новых картин появились в каждом киоске.

Этой осенью художник навсегда уезжал из Ферганы. На прощанье он зарисовывал дорогие для него места. Заглянул и на базар.

У толстой ивы весной обрубили вершину. Ствол пустил веером множество тонких, длинных и прямых, как стрелы, ветвей. Из них получился большущий сквозной шар. Под ивой досками отгорожено место, заваленное арбузами. В этой загородке Лосев и установил мольберт.

Базар, шумный и пестрый, завален фруктами. А колхозники все подвозят и подвозят их.

Среди толпы осторожно

пробираются скрипучие арбы на колесах выше лошадей — везут корзины с виноградом. От раздавленных виноградин арбы в лиловых пятнах. Узбеки в полосатых халатах, с коробочками хлопка, подоткнутыми под тюбетейки, смуглые, веселые, сидят верхом на лошадях, поставив ноги на оглобли.

Старики и мальчики ведут ишаков с перекинутыми через спины мешками, из которых выпирают дыни.

Резко гудят грузовики. Из-за бортов выглядывают арбузы.

Среди базара пылают клумбы с индийскими красными каннами, булькают арыки, в них крутятся огрызки яблок. На камышовых и соломенных подстилках лежат грудами большие сладкие дыни. Толпа жужжит, толкается, топча землю, усеянную косточками, семечками, скорлупой и корками арбузов.

Воздух такой пахучий, словно Лосев дышит, склонясь над разрезанной дыней. Рядом узбек роется в арбузах, они раскатываются, ударяют Лосева по ногам, люди заглядывают на полотно, перегибаясь через доски.

Перед Лосевым тянутся длинные ряды столов под камышовым навесом.

На дощатых носилках сплетены из виноградных веток и листьев пещеры, в которых лежат груды холодного винограда. Он виднеется и в больших круглых корзинах и просто в фанерных ящиках, прикрытых листвой.

Колхозники липкими, почерневшими пальцами кладут на весы большие черно-дымчатые гроздья «чараса». Дымка стирается, и на виноградинах остаются отпечатки.

Лосев видит янтарные гроздья. Резиново-тугие виноградины продолговаты, как пальцы, и тоже в дымчатом налете, через который смутно виднеются косточки. На прилавках лежит и черный, в голубой пыльце, «каракалтак», и пурпурное «сердце голубя», и бледно-золотой «буаки», и зеленый круглый «каттакурган».

Шмель присосался к черно-лиловой виноградине, выел дырку, почти весь залез в нее, оцепенел, упившись соком, обмер в сладкой дремоте, обессиленный, захмелевший.

Весь базар залит ослепительным, опаляющим солнцем. Свет и жара, несмотря на осень, щедро обдают землю. Света такое изобилие, что все видится четко, словно под увеличительным стеклом.

Вот пришел Дададжан (Лосев жил у него на квартире). Старик ставит на прилавок круглую корзину. Большие жилистые руки снимают толстый слой листвы, и художник видит длинные красивые кисти кишмишного винограда. Виноградины мелкие, как черная смородина, без косточек, сладкие, точно капли меда.

Дададжан величавый. Лицо у него длинное, узкое. Оно от зноя почти шоколадное, а шея черная, морщинистая. Ярко выделяются белые усы и борода. На лысой голове черная тюбетейка-ферганка с белой вышивкой. Под нее около виска подоткнут корешком фиолетовый георгин.

Желтовато-серые глаза старика смотрят на людей приветливо. На нем белая рубаха без ворота и пуговиц, подпоясанная линялым синим платком, штаны из бязи чуть ниже колен, халат с лиловыми и зелеными полосами. На босых ногах — глубокие галоши.