Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
Карпов развернул блокнот, отставил его от себя на всю длину руки и, щурясь, стал смотреть на колонки цифр, водя по ним карандашом.
— Как-то я подсчитал, что человек за свою жизнь шесть раз обходит земной шар. Делая по двадцать пять тысяч шагов в день, человек за семьдесят лет проходит астрономическое расстояние в пятьсот миллионов шагов. Вот, пятьсот! — И он, помусолив во рту жало карандаша, два раза жирно подчеркнул цифру. — Ну, а я решил еще один виток добавить к этому.
И он поставил плюс и цифру 40000 км.
Вьюков ловил каждое слово старика, точно хотел
— Побывал я и у Белого моря — в Архангельске. Уж очень интересно узнать: что на земле творится, как люди живут, какие реки журчат, как там в пустынях, в тайге, на берегах морей? Заболел я вроде! Спать не могу. Душа переворачивается, как только подумаешь, сколько времени уходит на сон. Из Архангельска пошел я в Киров, Пермь, Свердловск, Саратов. Оттуда подался в Среднюю Азию. Через Семипалатинск прибежал я на Алтай к целинникам. За спиной у меня уже… — карандашик на шнурке пополз по листку, — уже двадцать восемь тысяч девятьсот одиннадцать километров. Вот, — он показал Вьюкову цифру. — В вашем городе у дежурного по станции я сделал, — карандашик опять побежал по страничке, уткнулся в цифру, — я сделал свою две тысячи пятьсот девяносто пятую отметку в пути. — Цифры он произносил четко, с особым удовольствием.
Вся книжка была заполнена колонками цифр. Эти колонки походили на стихи с короткими строчками. Видно было, что все у старика рассчитано и весь путь, все замыслы и мечты выражены цифрами. Пожалуй, и силы свои, и возможности сердца он тоже рассчитал и отразил в этих колонках-стихах.
— А сейчас вот навострил лыжи к Тихому океану. — Карпов сунул в петельку карандаш в красной рубашке, захлопнул блокнот. — Побываю на Камчатке, на Сахалине, а после махну в Иркутск. Там и закончу свой «виток». Можно до вечера перечислять города, где я побывал, но не в количестве дело. Важно — что я увидел! Какие чудеса природы! Каких людей! Какие творения человеческих рук! Я ведь встречался со многими знаменитыми людьми: с учеными, с писателями, со строителями.
— Говорят, чтобы любить дороги, надо родиться в пути. — Вьюков улыбался, с волнением глядя на Карпова.
— А я родился в доме и всю жизнь прожил на одном месте. А вот теперь меня понесло. Ну что ты скажешь — понесло, и все. И не могу остановиться… — Старый бухгалтер рассмеялся. — И я доложу вам, голубчик: эти пять лет в пути были в моей жизни самые радостные.
— Да, один живет, чтобы есть, а другой ест, чтобы жить, — задумчиво пошутил Вьюков.
— Вы слыхали о королеве цейлонских пальм — талипотовой пальме? Сорок лет живет она, а потом выкидывает вверх, как знамя, огромное кремовое соцветие до восьми метров высотой.
— А вы… что — вы? Что хотите сделать? Зачем пошли? — словно бы сердясь, начал допрашивать Вьюков.
— Я? Книгу буду писать, книгу, — ответил Карпов, сам радостно изумляясь своей затее. — Уж больно хочется рассказать о нашей земле какими-то… поющими, что ли, словами. Чтобы они в сердце западали. Вот расскажу и тогда с легкой душой отправлюсь в последний путь. А в нем не сорок тысяч километров. Он бесконечный. И по нему не вернешься к этому костру.
Голос Карпова стал глуховатым. Пешеход притворно откашлялся, взял кружку с чаем.
Жадно слушавший Вьюков вспомнил о скитальцах-китах. Тысячи километров проплывают они в штормы и в штили. И все плывут и плывут. И безбрежна их воля. Дни их кончаются в плавании. Бум, бум, бум — гремят в глубинах океанов сердца великих пловцов.
Потрескивал костер, клубился дымок. Дашенька бегала со скворцами вдоль пенистой полоски.
— А вы что же… Куда и почему? — осторожно спросил Карпов, обмакивая в кружку сахарный квадратик.
— Да вот… тронулся и я в путь с дочкой, — неопределенно ответил Вьюков, песком засыпая густо задымивший костер. — Только путь наш невелик: всего до Петушков.
Карпов пристально глянул на Вьюкова из-под густых черных бровей, спросил:
— Что-нибудь… случилось?
И, всегда сдержанный, Вьюков почему-то сказал откровенно:
— С женой у меня… Паршиво все… Идем вот к бабушке…
— А может, погорячились? Может, уладится?
— Не хочу улаживать, — отчеканил Вьюков. — Все, что позади у меня, все это надо… отрубить!
Кучка песка над головешками дымилась, чадила… Вьюков раздраженно выплеснул на нее воду из чайника. Теперь над мокрым песком курился уже не дым, а легкий парок.
Сверкающая Обь всей громадой воды двигалась и двигалась к океану. Легко поднялся пружинистый пешеход, ловко забросил на спину рюкзак. За ним поднялись и Вьюков с дочкой…
Они пробрались через комариные заросли тальника, и вдруг Дашенька вскрикнула: светлая речонка ударила ей в глаза сиянием. Речушка-шалунья, речушка-змейка клокотала в камнях, будто кто-то прополаскивал большое горло. Мостик через нее был сколочен из белых березок, с них даже ветки не обрубили, и на ветках еще болтались вялые листья.
Словно из детства выбежала эта речонка, и вспомнил Вьюков, что зовут ее любовно: Ягодка.
— Вот по ней мы и придем в Петушки, — сказал он.
Двинулись по берегу.
Ягодка шалила: то начинала бурлить, взбивать-пену между камней и коряг, то притворялась дремлющей среди желтых кувшинок, то неслась вприпрыжку, устраивала веселые водопадики, то прикидывалась мелким, стеклянным ручейком, позванивала на галечных россыпях, и вдруг размахивалась вширь, топила камыши и замирала, чернела, пузырилась, дескать, она недвижная, а сама украдкой текла — об этом говорили серебряные стрелки в тех местах, где вода разрезалась о стебли белых лилий с холодными, резиново-плотными лепестками.