Литературная Газета 6314 ( № 10 2011)
Шрифт:
– Кто у вас преподавал?
– Профессора и преподаватели старой школы – Попов, о котором я уже много говорила, изумительный латинист Константин Рудольфович Мейер. Он как-то заболел, мы пошли его навестить, и оказалось, что в той же коммунальной квартире живёт моя первая учительница, мы с ней встретились в коридоре. Гомера читали с Азой Алибековной Тахо-Годи. Сергей Иванович Радциг вёл курс античной литературы. Казалось, что этот божий одуванчик с седыми пушистыми волосами – хранитель древности, но я имела возможность убедиться в том, что и к современности он проявлял очень живой интерес. Радциг потряс меня тем, что пришёл потом на защиту моего диплома по новогреческой поэзии, посвящённого поэту-романтику первой половины XIX века Дионисиосу Соломосу, родоначальнику новогреческой литературы. Сидел в первом ряду, внимательно
На втором курсе я стала заниматься новогреческим. Неоэллинистика делала тогда у нас первые шаги. В 1957году вышел сборник греческих народных песен, это подлинные жемчужины фольклора, их в начале XIX века собирал и переводил на французский Фориель, а вслед за ним на русский – Гнедич. Переводчиком в новом издании был Владимир Нейштадт. Тогда я находилась под сильным обаянием этой книги.
– А кто вёл занятия по новогреческому?
– Такис Хиотакис, грек-политэмигрант, журналист. Пособий не было, занимались мы по программе, которую он составил сам. Ещё где-то на втором или третьем месяце занятий у нашего преподавателя возникла идея познакомить нас для устной практики с греками. Так состоялось моё знакомство с Мицосом Александропулосом, которое оказалось судьбоносным. Гимназистом в пелопоннесском городке Амальяде, а потом студентом юридического факультета в Афинах он принял участие в греческом Сопротивлении, а после гражданской войны (1947–1949) оказался в эмиграции – сначала в Ташкенте, потом в Румынии, где было создано эмигрантское греческое издательство. Однажды он увидел в «Литгазете» объявление о наборе в Литературный институт, послал на конкурс свой рассказ, был принят и приехал в Москву. Когда мы познакомились, он учился на первом курсе, на отделении прозы. Мы поженились в 1959году, когда я была на четвёртом курсе. Как раз тогда построили общежитие Литинститута на улице Добролюбова. Мицосу предоставили довольно просторную комнату, где мы и поселились. В рассказе Мицоса «Мечты во мраке», который я перевела, приводилось стихотворение Кавафиса «Сатрапия». Мицос сказал: «Это твоя судьба. Ты должна переводить Кавафиса».
– В 1964-м в журнале «Иностранная литература» появляется рассказ Мицоса Александропулоса «К звёздам» в вашем переводе, в 1965-м – подборка «Из греческой поэзии» под редакцией Бориса Слуцкого, в 1967-м – одиннадцать стихотворений Кавафиса… Вы себя дальше видели переводчиком?
– И переводчиком, и исследователем. В конце 1963года в отделе перевода мне предложили составить подборку греческой поэзии, сделать подстрочники и написать предисловие-врезку. То, что я сделала, понравилось, и мне сказали, что один из четырёх избранных мной поэтов может пойти в моём переводе. В ожидании скорого рождения ребёнка я ответила: «Давайте в другой раз». Стали прикидывать, как распределить греческих поэтов между нашими поэтами-переводчиками. Назвали Бориса Слуцкого, и я предложила, чтобы, в силу родственной интонации, ему дали Рицоса. Он позвонил в журнал: «Подстрочники уже раздали? Забирайте обратно, отдайте Ильинской. У неё получились переводы, просто она не довела их до кондиции, думала, что делает подстрочник. Ей надо их немного доработать, а я буду ответственным редактором». Сотрудники отдела, как и я, были потрясены, забрали подстрочники, а мне ничего не оставалось, как приняться за доработку. Мы со Слуцким увиделись, он прочитал, внёс некоторые поправки. А через неделю я была в родильном доме. Слуцкий потом спрашивал: «Кто у нас родился?» Я всегда помнила тот замечательный его жест, столь щедро открывший мне путь. Эта подборка стала для меня путёвкой в поэтический перевод. Неоэллинистика в те времена была совершенно неведомой сферой. Осознавая себя одной из первых, вступающих в её мир, я чувствовала особую ответственность. Когда я принесла одиннадцать стихотворений Константиноса Кавафиса, о котором в редакции не слышали, он произвёл сильнейшее впечатление.
– Публикацией в «Иностранной литературе» вы открыли дорогу переводам Кавафиса на русский. К нашему читателю он шёл через переводы, научные работы и через Бродского.
– Блестящий переводчик итальянской поэзии Евгений Солонович, который видел мои переводы ещё до публикации, был в восторге: «Соня, немедленно подавайте заявку в Гослит на книгу». То же самое говорил мне замечательный переводчик англоязычной поэзии Андрей Сергеев (о его поэзии и прозе я узнала уже в Греции, после его кончины). Я подала заявку, и тогда мне позвонил Бродский. Он сказал, что хотел бы принять участие в переводах
Его переводы из Кавафиса – замечательные, вдохновенные, но… Если вы прочитаете стихотворение «Сатрапия» в переводе Бродского, то увидите, что он вносит в текст лексику Ленинграда, своего поколения, арго. В любом случае это прекрасная поэзия, примерно то же делал Пастернак с Шекспиром: это не вполне Шекспир – это Шекспир Пастернака. Так бывает с великими поэтами – переводчиками великих поэтов.
– Как и почему вы взялись за поэзию Янниса Рицоса?
– Всё началось с той самой подборки из греческой поэзии, редактором которой стал Слуцкий. Я представила там Рицоса миниатюрами из цикла со значимым названием «Свидетельства», что означало максимальную точность «показаний», открывавших читателю реалии времени, возможность задуматься над глубинными причинами своих собственных реакций, жестов, поступков. А параллельно со «Свидетельствами» Рицос приступил к знаменитому циклу драматизированных монологов «Четвёртое измерение», и открывшая его «Лунная соната» начала шествие по миру. Арагон, по его словам, ощутил в ней прикосновение гения.
С Рицосом мы были дружны. Его нередко обвиняли в политической ангажированности, но она проявлялась исключительно в прямых откликах на жгучую злободневность – на послевоенный террор, когда участники Сопротивления, а среди них и он сам, оказались в тюрьмах и концлагерях, на диктатуру «чёрных полковников», когда он, тогда уже всемирно известный поэт, вновь оказался в концлагере. Непосредственный, прямой отклик он считал своим человеческим и гражданским долгом, а параллельно писал «свидетельства» и «монологи» на невероятной высоте художественности и абсолютной творческой свободы.
– Можно сказать, что Кавафис и Рицос в вашей переводческой жизни – два главных автора?
– Ещё и Ливадитис, которого я очень ценю. По-моему, это лучший поэт послевоенного поколения, небольшой сборник его стихов (1968) был моей первой издательской работой: состав, предисловие, переводы. Там, кстати, есть и переводы Слуцкого.
– Как бы вы оценили состояние новогреческой литературы в России?
– Создана «Греческая библиотека», в которой вышли очень достойные издания. Инициатором её был Димитрис Яламас, советник по делам культуры в посольстве Греции и первый руководитель кафедры византийской и новогреческой филологии в МГУ, доктор филологических наук, поэт. Эта двойная ипостась была очень полезна для Московского университета. Благодаря его усилиям молодая кафедра обрела солидную библиотеку, студенты ездили на летние курсы в Грецию и на Кипр. Ему многое удалось – конференции, издания, культурные контакты между Россией и Грецией очень оживились.
– Чем ваша жизнь наполнена сейчас?
– Читаю лекции, участвую в конференциях, пишу, издаю свои книги, вместе с дочерью забочусь об издательской судьбе наследия Александропулоса. Сейчас работаю над большой монографией о творчестве Рицоса. Надо бы написать и о времени, которое нам пришлось пережить с Мицосом в России и Греции, – в Греции представления о российской жизни тех лет бедны и нередко искажены. Работы у меня на всю оставшуюся жизнь более чем достаточно. Достало бы сил.
Беседовала Елена КАЛАШНИКОВА
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,0 Проголосовало: 2 чел. 12345
Комментарии:
Крутой пацан, море и оскомина
Литература
Крутой пацан, море и оскомина