Литературная Газета 6322 ( № 18 2011)
Шрифт:
– Ольга Петровна, а здесь меня видите?
Она, с годами огрузневшая, сидит у кухонного окна. Лицо улыбчивое. Медлит, всматриваясь в гостя, стараясь быть точной в своём ответе:
– Вижу, но вроде как тень. Да что говорить, года-то вон какие. Садитесь, чай у меня готов.
Голос у неё протяжно-певучий, с ласковым оканьем, словно бы пропитанный радостью встречи и ожиданием хороших новостей. Всякий раз, услышав его, спохватываюсь: опять диктофон не захватил – записать бы надо, это ж не разговор, а пение.
Дом у неё старый, бревенчатый, поднял его её отец в самом начале прошлого века, то есть больше ста лет назад; на коньке крыши – скачущая жестяная лошадка. Двор почти весь в грядках, на задворке –
В доме, минуя кухню, где протекает дневная жизнь Петровны – между столом, посудным шкафчиком и обширной русской печью, попадаешь в большую светлую комнату; во всех здешних домах её называют передней. В её углу икона Николая Угодника, над комодом, почти во всю стену, клеёнчатый коврик с не тускнеющим уже много лет изображением синего озера, обрамлённого какой-то не здешней, ярко-зелёной растительностью.
Этот коврик впервые я увидел в начале 70-х, когда у нас с Людмилой родилась дочь Наталья, и мы привезли её, полуторагодовалую, на лето в Погост, родную деревню Людмилиных деда и бабушки, похороненных на местном кладбище. Дом их не уцелел, поэтому жили мы тогда у дальних родственников, а к Ольге Петровне Котковой, красивой статной женщине, всегда приветливой, приходили в гости – она была самой близкой подругой Людмилиной мамы.
И вот, бездну лет спустя, сидим на кухне, чай пьём. – Молчановы-то корову продали, – сообщает Петровна главную на этот час деревенскую новость, нашаривая на столе неуверенной рукой, усеянной пигментными пятнами, блюдце с кусковым сахаром. – Осталась на всю деревню одна, у Зайцевых. Ну, да, тяжело оно, в старости-то, за скотиной ходить…
Новость огорчительная. Восемь лет назад, в 2003-м, когда мы обзавелись своим домом по соседству с Ольгой Петровной (она и подсказала, что продаётся), коров было больше десятка; тогда парного молока хватало всей ребятне. Теперь покупаем обычное, привезённое автолавкой, подозревая, что всё оно – из порошка.
В коридоре (здесь говорят – «на мосту») чьи-то шаги. Чмокнула кухонная дверь. Пришли две гостьи, с другого конца деревни, улыбчивые, говорливые. Петровна – по привычке, сохранившейся с давних лет, – кличет их девчонками, хотя им обеим под шестьдесят. Садятся, выгружая на стол гостинцы – конфеты, привезённые из Москвы. Гремят блюдцами. Рассказывают: уговорила их знакомая сходить на фотобиеннале, так выставка называется, а там по стенам, на снимках, одни только голые женщины.
– В бане, что ль?
– Да нет. Позируют. И у одной из ягодиц гусиное перо торчит.
– Зачем?
– Наверное, чтоб народ заманить.
Смеются. Одна из них роется в сумке, достаёт книжку в зелёном переплёте.
– Наш краевед написал, местный, из Заречного, Сергей Иванович Родионов. Тут такое, чего мы и не узнали бы никогда!
Пересказывают. Деревня Погост, оказывается, названа от слова погостить, потому что в старину сюда, в самое живописное место на Клязьме, со всех окрестных сёл народ съезжался на ярмарку. Гостил! И ещё: нашёл Родионов в летописях описание битвы Евпатия Коловрата с ханом Батыем и выяснил: случилось это именно здесь, зимой 1237года, под Городком. Так в нашей деревне называют остатки древнего городища – вал на темени холма, поросший старыми дубами, откуда открывается вид на заречные Мещёрские леса.
– То-то это место так всех притягивает, – замечает Ольга Петровна.
Про Городок она говорит часто и с любовью, речь её с округлым оканьем льётся неторопливо, словно она всматривается в возникающие в её воображении живые картины. Вспомнила, как на Троицу деревенские парни и девчонки
К Ольге Петровне и раньше ходили, особенно – по праздникам. Чем-то её дом притягивал. Тем, я думаю, что житейские ситуации, в которых добро и зло сплетаются в один неразличимый клубок, становились после разговоров с ней понятнее. А сейчас пошли, не дожидаясь повода. Может быть, потому, что она удивляла всех своим отношением к близкому своему уходу. Чаще ведь человек в таком состоянии становится брюзглив и капризен, она же оставалась той же – участливой, терпеливо-деликатной, способной вникнуть в чужую беду и чем-то помочь, хотя бы советом или утешением, звучащим почти как старинный з'aговор, с песенной мелодичностью.
Говорить же с ней можно было обо всём. Она за долгие свои годы всего нагляделась. Помнит, как при Сталине в колхозах работали за палочки – трудодни, на которые без приусадебного участка было не прокормиться, как при Хрущёве облагали налогом каждую яблоню, и потому хозяева стали их вырубать, как при Брежневе ездили на электричке в Москву за гречкой и колбасой. А про то, что сейчас происходит, говорит с недоумением – хотели ведь как лучше и такое творят!..
У неё первой скапливаются окрестные новости, она сообщает их с сочувствием или негодованием. Именно у неё, когда часто стал бывать в деревне, я узнал, что дояркам на местном молочно-товарном комплексе платят не больше восьми тысяч, а телятницам – четыре. Что дельные мужики-механизаторы, посаженные в долгие зимние месяцы на ставку в четыре тысячи, ринулись в Москву устраиваться охранниками (сутки через трое). Что кто-то из них в те трое свободных суток, влившись в возникшие здесь бригады, вкалывает на строительстве домов и дач, а кто-то в эти дни беспросветно пьянствует, забывая профессию, семью и самого себя.
И всё-таки пришло время, когда заходить к Ольге Петровне стало тяжело. Тяготила мысль о том, что к ней, прожившей свою нелёгкую жизнь деревенской праведницей, судьба оказалась неблагодарной. Поселилось у неё молодое семейство – её внучатая племянница с молодым мужем и ребёнком. На старом комоде появился круглый аквариум с красными рыбками, под потолком – клетка с волнистыми попугайчиками, стрекочущими без умолку, за печкой – супружеский диван и детская кроватка, а под иконой, на тумбочке, – телевизор и музыкальный центр, от которого тянулись проводки к четырём динамикам по углам комнаты.
Ей, передвигавшейся по дому на ощупь, такое присутствие было, конечно, большим подспорьем – молодые и печь топили, и к автолавке бегали. Но как же досаждали частыми ссорами и грохочущей музыкой, от которой некуда было деться, – она слышна была даже в нашем доме. Людмила, после крутого с ними разговора (выключали музыку сразу же), уводила Ольгу Петровну, и та, вздыхая, сетовала: «Вот уж не думала, что доживу до такого».
К этому времени глаза её перестали различать даже тени. Как-то в тёплый майский день Людмила привела её к нам, усадила в шезлонг у крыльца, накрыла переносной столик – к чаю. И рядом села. За сетчатым забором звенел птичьими голосами пышный Петровнин сад.