Литературная Газета 6336 ( № 32 2011)
Шрифт:
– Не жадничаю я, а боюсь, как бы не простудился. – Смутное беспокойство тогда уже вкралось в её душу. – Вода как лёд, а ты – как раскалённая плита!
– И к старикам не спеши меня причислять, – всё смеялся он, – холодной водой пугать. Слава Аллаху, есть ещё сила в руках, и кровь в жилах горяча. Приходи завтра на луг, увидишь нашу работу. А сейчас подай-ка молодцу воды, да в настоящей посудине!
Она принесла кувшин, запотевший от студёной родниковой воды, он долго пил из него, а остатки велел вылить ему на спину и поспешно скинул рубашку.
В тот вечер он долго просидел на годекане, подставляя
Было это меньше чем за год до начала войны. Потом война… А в сорок третьем Мумин на фронт ушёл. Двадцать седьмое мая. В третий день, как исполнилось восемнадцать. Бабушка Айханум и на смертном одре будет помнить всё до последних подробностей. Вместе с Мумином уходили на войну ещё пятеро парней. Молодые, здоровые и красивые, как женихи… А вернулся один, и тот на костылях…
Весь аул провожал: кто до перевала, кто до райцентра, так что шествие протянулось на много километров. И если бы не знали, что идёт война, не до веселья теперь, то могли подумать – справляют большую свадьбу или несколько сразу. Или что люди идут на праздник вишен в карубские сады. Но приглядевшись, увидели бы бледные, потерянные лица невест, заплаканные глаза матерей.
Мумин не хотел, чтобы мать шла в Хив, районный сборный пункт. Во-первых, путь неблизкий и она устанет, во-вторых, может не сдержаться, расплакаться на людях. Он ещё дома начал шутить и по дороге часто отпускал весёлые словечки, надеясь своим настроением укрепить сердце матери. И его старания не прошли даром: мать в отличие от многих сельчан не проронила ни слезинки до самого перевала. Тихо шла рядом, негромко – ему одному – рассказывала, каким крепким мальчиком он рос. Она тоже никогда не видела слёз на его глазах. Он только усмехался на это и гладил её по плечу. Но на перевале она не выдержала – уронила две слезинки. Мумин взял её за плечи и, улыбаясь, сказал:
– А кто обещал мне, что не заплачет? А я-то, мать, поверил тебе!
– Не плачу я, сын мой, – изменившимся, осевшим голосом оправдывалась она, краем шали утирая лицо. – Сами по себе покатились…
– Не предупредив тебя, что скатываются, – шутил сын.
– Но теперь уж я не заплачу до самого райцентра! – улыбнулась и она ему.
Мумин стал возражать, он боялся, что мать переутомится. И без того разбита, расстроена, он же видит! Хотя она бодрится, скрывая усталость.
– Не ходи зря, только измучаешься… ни за что ни про что. Сейчас не сорок первый год, сейчас наши гоняют фрицев, как кроликов, сама знаешь. Через некоторое время увидишь! Я вернусь с победой. А может, вообще, пока до фронта доеду, война и закончится, кто знает…
– Чтоб Аллах услышал твои слова, сын мой! – встрепенулась мать, лицом просияла в надежде на добрый, счастливый
Мумин приложил немало усилий, стараясь уговорить её вернуться, но она стояла на своём. «Ещё пройду… с молитвой за тебя».
– Ну ладно, – согласился он. – Только смотри, чтоб я тебя не видел там плачущей. Если не можешь не плакать – лучше не ходи. Я не хочу, чтобы ты провожала меня в слезах, не хочу увозить с собой твоё заплаканное лицо, мама…
– Ей-богу, не буду плакать, сын мой!
На этот раз Айханум сдержала слово. Не плакала, пока шёл митинг в Хиве и районное начальство призывало парней верно и до последней капли крови защищать Родину. Не плакала и потом, когда призывников посадили в машины, чтобы ехать в Дербент. Шептала молитву, чтобы Аллах поберёг её Мумина и всех, кто рядом с ним, и смотрела на сына… А когда последняя машина скрылась за поворотом, заплакала навзрыд. Ноги вдруг ослабли, и она села на большой камень на окраине села. Не помнила, сколько просидела так. Да она и не хотела никуда уходить, тоскливо было возвращаться домой без Мумина…
Односельчане увели её с собой.
…Лейла своему первенцу хотела дать имя брата. Услышав об этом, бабушка Айханум изменилась в лице, губы задрожали.
– Что? Как ты могла такое придумать! – негодующе запротестовала она. – Мой Мумин!..
И в тот же день, не обращая внимания на уговоры, уехала в аул…
Работа у бабушки Айханум продвигается медленно, над каждым узелком трудится. И глаза нынче плохо видят. Дочь выписала ей очки, говорит, хорошие. Однако в этом деле, вязанье, и они не помогают. А бывало, в военные годы с ней никто не мог соревноваться. О ней даже в республиканской газете писали. Не одного солдата её носки да варежки от холода спасали. Всякий раз, передавая тёплые вещи для фронта, Айханум говорила: «Может, моему Мумину тоже достанутся. Он сразу увидит, что я их связала, и напишет мне письмо».
Она от Мумина получила два письма. Первое с дороги, второе – когда надел солдатскую форму. В письме и фото было. В новой гимнастёрке, и пилотка к правому уху съехала. А на лице улыбка, радостная и весёлая.
За вязанием бабушка Айханум не заметила, как время пробежало. Она глянула на внука – чем он занят? – и увидела, что солнце к горе жмётся, дело к вечеру. Над парком птицы гомонили, видимо, выбирали место на ночлег. Особенно гомонили воробьи, эти маленькие вездесущие существа. Город, притихший к концу дня, оранжевые лучи, пронизывающие густые кроны деревьев, птичий гомон – всё это отзывалось в душе бабушки Айханум, взволновало её. «Пусть к добру будут и эти яркие лучи, и необычный гомон птичий», – подумала Айханум, убирая вязанье и клубок ниток в сумку, что лежала рядом на скамейке. Поднявшись со скамейки, она позвала внука:
– Рамазан, нам пора домой. Давай пошли! Мать будет недовольна, если задержимся.
Рамазан, выгрузив песок из самосвала, послушно приблизился к ней, взял за руку и умоляюще заглянул ей в глаза:
– Ты, бабушка, обещала, если я не буду далеко отходить от тебя, купить мороженое.
– Видал ты, запомнил! – Она пригладила волосы на голове внука. – Ну конечно, конечно, куплю. Нет ли его где-нибудь поблизости?
– Да тут недалеко, около качелей, – я знаю, куда идти! – обрадовался внук.