Литературная Газета 6427 ( № 33-34 2013)
Шрифт:
Виктор Брянцев у Шаргунова – чудак в ожидании чуда. Ещё в детском саду маленького Виктора компотом из чернослива угощал сторож, утверждая, что тот волшебный и делает человека бессмертным. Компот этот Брянцев полюбил на всю жизнь, так же остался заинтригованный тайной бессмертия, которую постоянно пытался разгадать, то всматриваясь в небо, то ползая под землёй, то забираясь в гущу протестующих людских масс, то укрываясь от разящих пуль.
«Для чего жить, если умрём?» – этот вопрос в романе задала Таня, но он же волнует и её отца, который считает, что «без мечты никакому человеку нельзя». Собственно, мечтами жила и вся огромная страна, из которой он вышел. Мечты, простирающиеся далеко за пределы ограниченной сферы личных жизненных интересов, были её главной движущей
Бессмертие, в том числе включённость в историю, в жизнь страны, когда становишься частью целого. Во многом это формат советского мировосприятия. Новая страна сделала ставку на обособленные единицы, неисторические, негероические. Вместо этого пошло замещение, ложное ощущение сопричастности – перед людьми развернули балаган политического театра. Виктор, не сделавший карьеру в прикладной науке, ищет выход в политике, которая и погубила его науку, сейчас рушит и любовь – вбивает клин в их с супругой отношения, а в финале – останавливает его сердце.
Брянцева захватила картинка съездов с телеэкрана, высокопарные «болтуны» с радио. Эта телевизионная картинка разделяла, разводила по разным сторонам родителей: Лена за Ельцина, Виктор за парламент. Усиливала переживание одиночества их дочери, которая чувствовала себя заброшенной. Между ней и родителями разрастается ров, как между старой и новой страной.
Виктор разрывается между личной жизнью и бурлением становящейся истории, между любовью и политикой. С одной стороны, «надо выкинуть из головы… всех этих людей у подъездов, костров, на баррикаде», но «не получалось». Виктор рвётся туда, где вершится история, чтобы ощутить свою включённость в неё. Здесь он «ощущал, что попал в какое-то новое измерение жизни, в котором одно связано с другим, и всё важно». Он надеялся, что в этом измерении произойдёт чудо – откроется мостик в бессмертие. После баночного телескопа он взялся за изготовление самострела…
Война разворачивается в Москве, война происходила и у Брянцева с женой. «Вроде вместе, а вроде воюем», – говорит он. На пике октябрьских событий Виктор поехал к Останкино, по пути встретил молодую женщину, похожую на его жену, а в это время Лена собралась на Тверскую поддерживать Ельцина.
Как-то дочери Виктор раскрыл свою «скромную» мечту: «желаю воскресения всем, кто когда-либо помер». Собственно, обессмертил его внук, который через 20 лет так же вышел на улицу, влился в протест. Сын Тани – Пётр Брянцев – пишет из Матросской Тишины, что деду повезло «участвовать в таких бурных событиях».
В какой-то мере поколение Тани, которая была в те годы совсем подростком, можно считать потерянным. Отличная иллюстрация – случайный отец Петра, местный 20-летний отморозок Егор Корнев, который в итоге сгинет после совершения «мокрого» дела. В 2012 году 20-летний Пётр уже совершенно другой. Он ближе к своему деду, думал о нём, о его судьбе с детства, хотя никогда и не видел. Возможно, в нём есть искра бессмертия, перешедшая по наследству.
«Победа» – слово, сопровождающее прорыв, будто эхо из прошлого. Это слово слышал Виктор, восторг от него ощутил и Пётр. «Девяносто третий» – пароль, который поймал Пётр из разговора двух мужиков: они вспоминали взятие моста. Оказалось, что в 93-м они были по разные стороны, но оба за Россию, теперь они соединились. Об этом единстве мечтал Виктор Брянцев. «Вам надо вместе… всем… всем… Иначе глупо будет. Вы вместе, а у вас война. Это так у меня с женой», – говорил он защитникам Белого дома.
В многолюдье Виктор «почувствовал, что не совсем себе принадлежит, он стал частичкой стихии, которая его не отпустит». В сражении «он чувствовал себя воином, которому теперь только побеждать». Ватных ног уже не было.
В романе Шаргунов показал полифонию мнений, разных точек зрения, всевозможных течений, из которых состояло общество, он избежал опасности превращения текста в
«Эхо танковых залпов звучит до сих пор», – сказал в интервью «ЛГ» Сергей Шаргунов. Но параллельно есть и другое эхо – «Победа», ставшее наследственным кодом семьи Брянцевых, оно вошло и в родовую память нации.
Теги: Сергей Шаргунов , "1993. Семейный портрет на фоне горящего дома"
Нет его – и всё разрешено?
Он улетел...
Не успело тело Топорова остыть, а стихопишущий блогер из Одессы Борис Херсонский уже опубликовал в Фейсбуке стишок про то, как уходят и друзья, и враги, но там, куда они уходят, нет ни дружбы, ни вражды и т.п. В общем, набор банальностей, тысячу раз озвученных до Херсонского. Казалось бы, умер твой враг, так промолчи, сделай вид, что ты выше склок и обид хотя бы сейчас, хотя бы в этот день. Но куда там! Как можно упустить такой информационный повод? Зато теперь все рукопожатные Одессы, Жмеринки и Брайтона истово аплодируют, бросая в воздух чепчики. Собственно, это говорит только о том, что все писания Топорова о Херсонском и его одухотворённой спутнице, приведённой в литературу за ручку с Привоза, - сущая правда. Но подробнее об этих замечательных людях мы поговорим при других обстоятельствах. Просто ведь и материал о Топорове без них был бы неполный. Те, кто в теме, поймут, о чём я. Кто нет – догадаются.
Многие сейчас задаются вопросом: кто заменит Топорова, займёт его место? Однако никто не задумывается о том, какое место было у Топорова. А у него не было никакого места в литературе. Вообще. Он не принадлежал ни к одной из писательских партий, не выражал мнения ни одной из существующих тусовок и при этом то и дело противоречил самому себе. Желание рубить правду-матку со временем трансформировалось у него в манию, отчего он без устали махал окровавленным топором налево и направо. Ницше как-то заметил, что мало быть рубакой – нужно ещё знать, кого рубить. Топоров, безусловно, знал. Но, войдя в раж, он уже не мог остановиться и рубил чисто из удовольствия, что, конечно, работало против него. Тонкий, взвешенный критический анализ нередко принимался читателем за стеб и – наоборот. И вряд ли Топоров этого не понимал. Но он и пальцем не пошевелил для того, чтобы как-то упорядочить свои взгляды, систематизировать их, обозначить своё направление в критике.
Его больше интересовали скандалы в литературе, нежели сам литпроцесс, на который он давно и смачно плюнул. Если хулиганство Есенина служило лишь незначительным дополнением к его стихам, являлось такой агрессивной саморекламой, то Топорову нечего было продвигать. Не собственные же переводы. Он упивался самой стихией скандала, вниманием к своей персоне, разноголосой бранью недоброжелателей. Это был самый одухотворённый тролль на пространстве Рунета. Его считали злым, но он, по-моему, находился где-то за гранью добра и зла, давно уже существуя по своим, только ему ведомым законам. Если опустить его деловые знакомства и убрать за кадр некоторых приближённых (не особенно заметных), то мы увидим, что он был одинок. Как таковых друзей у него не имелось. А те, что когда-то водились, давно с ним рассорились. Он просто разучился дружить, пав жертвой не только своего острословия, но и упрямства, и, если угодно, самодурства. А как иначе?