Литературная Газета 6440 ( № 47 2013)
Шрифт:
– Делал ли Михаил Александрович Шолохов записи «для памяти», для будущих своих произведений?
– Нет, никогда не видел, чтобы он что-то записывал. У него была феноменальная память не только на события, но и на мельчайшие детали и быта, и внешности людей, сезонных изменений в природе.
– Как он давал знать окружающим, что идёт к письменному столу работать и что беспокоить его какое-то время нельзя?
– Зайдёт в кабинет, затихнет, и эта тишина означает, что нельзя его беспокоить. Все знали, что в такие часы его лучше не
– С чего обычно Михаил Александрович начинал новое произведение? С плана? С поездок в архив? С долгого обдумывания или стремительного изложения завязки?
– Не знаю, но только не с планов. Не могу сказать, как он начинал писать, с чего, это как-то незаметно было. Наверное, у него в голове это складывалось, а затем он садился за стол и «выплёскивал» на бумагу. И всё. При мне он и в архивы никакие не ездил. Если было ему нужно, он обращался с просьбой и ему что-то присылали или привозили.
А потом, во время войны, он как-то тесно сдружился с Кириллом Потаповым – это был редактор «Правды» по отделу литературы и искусства, который одно время даже называл себя «адъютантом Шолохова». Через этого Потапова отец завёл тесный контакт с одним букинистом, который работал в букинистическом магазине на Кузнецком, и с кем-то ещё из библиотеки им. Ленина. Библиотека, Ленинка, некоторые вещи на руки не выдавала, а Кирилл Потапов привозил книги отцу. Их было много, таких книг с библиотечным штемпелем, они потом возвращались.
А вот архивы, которые были необходимы ему для «Они сражались за Родину», оставались и для него закрытыми. Писать о фактах, о военных операциях, не зная всех перипетий, он не мог и страдал от этого.
– Кажется, Михаил Александрович Шолохов вовремя понял, что учиться ему в московской писательской среде «опасно» – можно стать «как все». Как отзывался он о столичных литераторах, о тех же писателях из литературной группы «Молодая гвардия», об их творчестве и личных качествах?
– Знаете, я сейчас всё больше и больше убеждаюсь, что он если и говорил об этом когда-то, то очень кратко. Он всю эту среду недолюбливал и всегда говорил о них как о конъюнктурщиках, интриганах. Оно и действительно так. Начиная с Горького, а может быть, и раньше, идёт какой-то странный процесс. Вот группируются писатели, «оседлают» какую-то идею свою и ради этой идеи могут и ругаться, и драться, и сажать друг друга в тюрьму – вплоть до физического уничтожения. Ему эта московская писательская среда претила, и я её тоже не воспринимаю. Потому что кто бы из них ни приходил к отцу, разговоры сводились к тому, что, мол, какую сторону вы займёте в этой борьбе. Займите, пожалуйста, нашу. Вот и всё.
Отец это не принимал, никогда не хвалил кого-то и не порицал. Он считал, что наш читатель сам оценит то или другое произведение и его автора.
– Из каких источников (кроме своего окружения) он черпал знания истории, нравов, бытовых отношений, образного языка, пословиц, поговорок и песен казаков?
– Если иметь в виду самое широкое окружение вообще, то есть с кем ему приходилось
– Обращался ли Михаил Александрович в разговоре к текстам своих книг? Цитировал ли их фрагменты наизусть?
– Это очень редко. Как-то ехали из Миллерова домой, в Вёшки, весна была, остановишься, перепела с обеих сторон дороги, стрепета. Асфальта ещё не было. От Каргина на бугры поднимаешься и смотришь, небо в сеточку от гусей – огромные стаи. И, когда уже выезжали на базковский бугор, как сейчас помню, он спросил: «Ну как, щиплет глаза?» Я говорю: «Конечно, щиплет». И потом уже в «Тихом Доне» я прочитал, как Пантелей Прокофьевич спрашивает Григория примерно в такой же ситуации: «Ну как, щиплет глаза?»
А так, чтобы сам себя он пространно цитировал, этого я не помню.
– Михаил Александрович следил за литературной жизнью в стране и за рубежом? Читал современных авторов? Быстро ли он читал?
– Читал очень быстро. Ещё это объясняется тем, что читал, «пробегая» страницы. Но даже когда читал подряд, заинтересованно, всё равно очень быстро читал. Современных ему авторов читал, к примеру, Твардовского, Симонова... Абрамова, Белова, Астафьева, Распутина – всю эту когорту он с удовольствием читал, перечитывал, хвалил. Их потом «деревенщиками» стали называть, кое-кто даже с чувством какого-то превосходства, что ли. Да уж…
– Кого из писателей XIX, XX веков он выделял из общего ряда, а кого, наоборот, недолюбливал?
– Вот не знаю, как сказать помягче, но недолюбливал он сатириков. Даже о Гоголе часто отзывался не очень лестно. Салтыкова-Щедрина недолюбливал. Между прочим, понять его можно. Не любил он, как бы это сказать, «черноту». А у Гоголя и Салтыкова можно встретить такие места, что в них ничего, кроме чёрного. Темнота и беспросветность. Он часто вспоминал Пушкина: «Нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви».
А однажды в разговоре на эту тему, поглядывая то на меня, то на присутствовавших мать и брата, медленно, как-то задумчиво и, я бы сказал, грустно, тихим голосом прочёл стихотворение (он много стихотворений помнил):
О, нет, не всякому дано
Святое право обличенья!
Кто не взрастил в себе зерно
Любви живой и отреченья,
И бесполезно и смешно
На мир его ожесточенье.