Литературная Газета 6440 ( № 47 2013)
Шрифт:
– В России массовая литература активно работает на понижение культурного уровня основной части населения. А как в Англии? Нужно ли, на ваш взгляд, вводить нечто вроде интеллектуальной прививки от масскульта или воспринимать это как стихийное бедствие, которое рано или поздно само схлынет?
– Есть процессы в мире, которые мало зависят от нас, один из них – постепенная смена религиозной парадигмы с элитистской, элитарной, «вертикальной» и иерархичной системой культуры, в которой помимо данного Богом таланта важны и труд, и заслуга, на атеистическую, эгалитарную (массовую), плоскостную – с культурой «селебрити», где каждый изо всех может выиграть лотерейный билет проекта «Дом» или ещё чего подобного.
Есть героизм Дон Кихота, воюющего с ветряными мельницами,
– Что сами читаете из современной отечественной литературы?
– Я читаю наверняка то же, что и вы в Москве, или какой-нибудь интеллигент в Омске, Ташкенте или Тель-Авиве. Пробегаю глазами по всему, что публикуется в «Журнальном Зале». Это что касается формально современной литературы. С другой стороны, ведь наиболее современной может оказаться и книга, написанная сто лет назад. Мой друг – переводчик русской и турецкой литературы Ричард Маккейн – в силу семейных обстоятельств должен был расстаться со своей библиотекой, которую собирал всю жизнь, и часть этой библиотеки перекочевала ко мне. Только что перечитал двухтомник Введенского. Прежде него перечитывал «Собачье сердце». До него – неизданного Сологуба. До него смаковал бунинскую «Жизнь Арсеньева» и тургеневский «Дым». Это из русской литературы. Кроме того, у меня всегда на столе тройка-пятёрка узбекских книг, пара-другая английских. Иногда затёсываются книги и на других языках. Совсем недавно решил сравнить «Слова» Сартра по-французски и по-русски.
– Феномен русской культуры в её всемирности. Для эмигранта, как мне кажется, современный литпроцесс видится дискретным и неполным в силу отрыва от культуры метрополии. Как восполняете пробелы?
– Увы, первая часть вашего тезиса стала забываться русской литературой. Потому, наверное, современная русская литература почти совсем не известна на Западе. Всё заканчивается на эпохе Солженицына... Я готов поспорить и со второй частью вашего тезиса. Мне недавно рассказали историю о том, как в конце 50-х годов в Ташкенте встретились среди прочих граф Юренин и графиня Заславская – один после сталинских лагерей, вторая после многолетней французской эмиграции; и, вспоминая петербургский бал, где они когда-то плясали вместе мазурку, стали рассказывать друг дружке о том, что с ними происходило с тех пор, чтобы слушающий их человек воскликнул посередине: «Как в плохих авантюрных романах!»
Позже граф стал местным святым, к которому обращались как к Длинному дервишу, а графиня учила туземных детишек французскому. Мне интересна судьба вот этого русского генотипа…
– Представляете ли вы свою сегодняшнюю жизнь в России? Никогда не хотелось вернуться?
– На этот вопрос трудно ответить, потому что я никогда сознательно не планировал жить здесь или там, так уж вело меня по жизни. Что касается Москвы, я прожил в ней восемь полных горько-счастливых лет и всю свою безответную любовь описал в романе «Мбобо». Я иногда тешу себя мыслью, что лет эдак через 100–150 эту книгу будут читать как Гиляровского, чтобы узнать, какими были Москва и москвичи в конце XX века.
Беседу вела Анастасия ЕРМАКОВА
Теги: Хамид ИЗМАЙЛОВ
Бактын!
Зиновий ЗИНИК
Родился в 1945 году в Москве. Эмигрировал в Израиль в 1975 году. С 1976-го живёт в Лондоне. С конца 80-х годов публикуется и в России. Автор восьми романов. Из недавних книг сборник коротких историй "У себя за границей" («Три Квадрата», Москва, 2008), сборник эссе «Эмиграция как литературный приём» («НЛО», Москва, 2011), сборник прозы об эпохе семидесятых годов «Третий Иерусалим» («НЛО», Москва, 2013) и автобиографическо[?] повествованиa на английском языке History Thieves [Похитители
В знак солидарности с запуганным мусульманским меньшинством Великобритании я отправился в марокканский бар в подвале ресторана по соседству. Сам этот ресторан я бы никогда не посоветовал: тут расчёт был на богемно-фешенебельные увлечения лондонской публики восточной экзотикой - со стульями из витого железа (сидеть невозможно), с разноцветными фигурными свечами и разными другими финтифлюшками и вполне приличной, но крайне дорогой едой, вроде марокканского кускуса из бараньей лопатки, ног и других частей животных. Но посетителей бара в подвале при этом ресторане тянуло сюда полюбоваться и опробовать ноги или бедра отнюдь не из бараньего кускуса.
Бар этот был открыт до часу ночи официально, а по сути, чуть ли не до утра, и меня давно тянула сюда несколько диковатая музыка: смесь мелодики муэдзина с женским контральто в вариациях с ритмами рока. Исламский рок-н-ролл, короче. Когда я спустился по ступенькам в бар, солидарность с мусульманским меньшинством была в самом разгаре. В углу среди диванов и подушек исполняла танец живота девушка-панк в рваных джинсах, и ей аккомпанировала хлопаньем в ладоши компания пёстрого этнического состава. Я наблюдал за этим у стойки бара, заказав свой регулярный дринк: водка со льдом, куда я выжимаю и бросаю пару долек лайма (горького зелёного южно-американского лимона). Этим моим напитком заинтересовался гражданин ближневосточной внешности по соседству. Заказал ради любопытства то же самое. Понравилось. Заказали ещё.
Разговорились. Он, оказалось, экспатриант из Ирака. Выглядел он как мелкий лавочник из этого региона: огромный живот, толстый нос, вечная небритость. Но на редкость правильно пил водку, несмотря на, казалось бы, мусульманские запреты. Он сострил, что Магомет запрещал пить вино, а водка в Коране не упоминается. Не запрещено, значит, можно. Как раз перед визитом в марокканский бар я смотрел по телевизору документальный фильм о Багдаде и об иракской интеллигенции в эпоху Саддама Хусейна. Ожидаешь увидеть нечто вроде Саудовской Аравии, где за мелкое воровство отрубают руку, а за рюмку водки стегают прилюдно плетьми на площади. А тут видишь Багдад, похожий на брежневскую Москву с десятками кафе среди крупноблочных домов, огромные прокуренные квартиры, где интеллигенты-диссиденты во время шумного застолья разглядывают альбомы Пикассо и Босха и обмениваются книгами Сартра и Камю. Я был в восторге от этих ностальгических параллелей в географии и эпохах разных стран и народов. Мне нравилось, что я смог найти общий язык с простым иракцем, и как тонко я подаю в разговоре с этим представителем отсталого мусульманского мира то ощущение амбивалентности, свойственное всякому, кто знаком с диктаторскими режимами, с дилеммами о внутренней свободе и тоской по Европе – ощущение столь общее и для саддам-хусейновского Багдада и для брежневской Москвы. Мой собеседник с энтузиазмом подхватывал мою мысль:
«Yes, yes!» – восклицал он и повторял: «baktyn!» Слово «бактын», с ударением на «а», означало, наверное, по-багдадски что-то утвердительное, вроде «вот именно!» или, скажем, «совершенно точно!» – «бактын!» Продолжая мою мысль, он сказал, что именно эта самая зеркальная амбивалентность Востока в российском Западе и Запада в иракском Востоке и объясняет, почему «бактын» в переводе так популярен среди иракской интеллигенции.
«Кто-кто?» – переспросил я.
«Бактын», – повторял мой собеседник. – «Михаил Бактын».
Я стал медленно, но неуклонно краснеть. До меня дошло, что тот, кого я принимал за иракского лавочника, имеет в виду Михаила Бахтина, легендарного российского филолога З0-х годов, создавшего философию карнавальности мира и амбивалентности верха и низа в площадном искусстве. Оказалось, что я говорю с самым крупным специалистом по русской философии и главным переводчиком Михаила Бахтина в Ираке. Как многим иракским интеллигентам, ему удалось перебраться в 60-е годы в Москву, а оттуда, уже в семидесятые годы – на Запад, в Лондон, куда попал в те же годы и я. Он прошёл ту же, что и я, школу российской интеллигентской трепотни под водку.