Литературная Газета 6520 (№ 32 2015)

Литературная Газета Литературка Газета

Французский язык вошёл в писателя не со школьной скамьи, а как бы впитался сквозь кожу. Этот язык не свой, не иностранный, он воистину чужестранный , завёрнутый сам на себя, замкнутый сам в себе. Там на законном основании прописаны неологизмы и архаизмы, уличная брань вперемежку с элегантными пассажами эрудита. Французский глоссарий у Д. Бортникова, пожалуй, тяжеловато-заданный. К тому же не стоило бы, наверно, рисковать, углубляясь чересчур в лингвистические дебри. А Бортников рискует. Яростно рвётся в чужое. И в этом его отличие от Набокова – в сторону

Конрада.

Сейчас кого-то чем-то удивить трудно. Со временем всё нивелируется. То, что было вчера сакральным либо скандальным, сегодня перестаёт таковым быть. Теперь можно все сказать, все написать. И пожалуй, единственное, что ещё может пробудить читателя, – это предельная искренность, самообнажение без самолюбования, которыми Дмитрий Бортников и его «лирический антигерой» обладают вполне.

«Мысль изречённая есть ложь», – написал Тютчев. Но стиль Бортникова напоминает мысль неизречённую – там только первозданная правда.

От большой русской литературы эта проза унаследовала то, чего не найдёшь в прочих больших литературах мира. Её особенная стать – в жалости к человеку. (Диккенс и Гюго – исключения.)

Полная благих намерений, французская критика сегодня прочерчивает «творческую родословную» Бортникова – от Селина и Жене, такая наивная «генеалогия», конечно же, оставляет послевкусие.

Дмитрий Бортников никак не Селин и даже не Жене. Но его герой несчастлив – и стопроцентно правдив. Увидев на улице раздавленную собаку, обычно стараешься пройти, скользнув мимо глазом, а Бортников смотрит, неотрывно, во все глаза, – передаёт боль на расстоянии посредством слов. Не будь этого умения, этой тяги, быть бы Бортникову журналистом, просто описывающим раздавленных собак и падаль. (Тут, кстати и некстати, вспоминается «Падаль» Бодлера, у которого это, конечно, получилось по-другому.)

При этом Дмитрий Бортников не идёт на уступки господствующему стереотипу, и не только в художественной литературе. Он даёт донкихотский отпор современным тартюфам в статье «Чем хуже, тем лучше», опубликованной на страницах газеты «Монд» (от 11.02.2014). Ему осточертели карамельное прекраснодушие, сервильная русофобия, ныне предписываемые западной интеллигенции. Ему претит показуха вкупе с нарциссизмом современных деятелей культуры, видящих во внутреннем вогнутом зеркале лишь самих себя:

«Что за остервенение! Откуда взялась эта истерика тысячи кассандр, что с пеной у рта изрыгают свои нечистоты на берега Чёрного моря? Западная пресса плюётся ядом, но все никак не может доплюнуть. Больно уж далеко. Слюны не хватает!» /.../ «Когда в стельку пьяный Ельцин плясал на столе, оппозиция сидела по углам и подбирала крошки, сыпавшиеся с безумного царя! Словно больной Фальстаф, Ельцин мог нащупать почву лишь в падении. Сегодняшняя оппозиция неплохо поживилась за счёт его пьяных щедрот. Ох, как неплохо!» – считает российский писатель. И делает вывод: «Россия – это монархия, которая держится на безмолвии и любви народа. Перечитайте «Бориса Годунова»! Там все написано» . ( Перевод автора. )

* * *

Он живёт на севере столицы, у знаменитой «Блошинки», воспетой

Раймоном Кено. Издаётся в Москве, Санкт-Петербурге, Париже. Получил недавно французский паспорт. Ему 47 лет – возраст, в котором современный писатель всё ещё считается молодым.

В его разных интервью мозаика парадоксов:

«Я написал книжку, которую сам бы хотел прочитать».

«Самое трудное не войти в литературу. Самое трудное – из неё выйти».

«Если нет таланта – обыденность вывалится на середину комнаты. Посреди самого праздника! И тогда – всё. Да. Тогда – уже всё!»

Теги: литература , литературный процесс

Иерусалим сада моего…

"Там у тебя в саду такой ПАТРИАРХ расцвёл!" - сказала мама. И я ринулась в сад, продираясь сквозь колючую розовую изгородь, бесцеремонно расталкивая толпу гомонящих на сильном ветру растений, и увидала[?]

Первородство его было неоспоримо. Ни за какую чечевичную похлёбку отдать его будет уже невозможно: слишком много влюблённых свидетелей его перворождения.

А рядом с молодым и сильным будущим патриархом всего рода уже следующим утром распахнул, разметал свои крылья, вострепетал огненным оперением шестикрылый Серафим. Его могучие багряные воскрылия трепетали и переливались огненными бликами на всю необозримую вселенную моего маленького сада.

Изо дня в день расцветали и светились в прозрачном утреннем воздухе всё новые и новые персонажи: «видимым же всем и не видимым».

Появилась целая толпа молодых, едва оперившихся ангелов. А за ними следом появились и горожане, и торговцы, и мудрецы, и оборванцы.

Ангелы в саду сначала прячутся. Не поддаются исчислению, опознанию и осознанию случившегося чуда: они всё-таки прилетели!

Ещё несколько дней назад это были «начинающие ангелы»: маки только распластывали свои крылышки и воскрылия. Но чтобы перевоплотиться и взлететь, надо было не просто блистать юной красотой, очаровывая ею окрестное пространство, нужно было пострадать от дождя и ветра, заматереть от житейских невзгод, набраться опыта.

И – преобразиться.

Стало быть, пустой и разрушенный зимними, грабительскими ветрами Иерусалим опять заселялся: это расцвели во всю силу и мощь гигантские огненные маки.

После долгого и могучего цветения эти маки вдруг однажды утром преобразились. Они взмахивали огромными багряными крыльями, словно стремились улететь с низкого старта туда, откуда прилетели. Они пылали на солнце, светились и горели всеми оттенками солнечного пожара на лоснящихся и сияющих, полных силы и мощи лепестках-крыльях. Они распластали их вокруг головки в бархатной шапочке, из-под которой выбивались короткие прядки волос. Отвернули от нас свой пылающий нездешний лик, чтобы мы не ослепли от небесного огня, и явили нам лишь ершистые юношеские затылки: «Мы здесь ненадолго, мы уже улетаем...»