Литературные воспоминания
Шрифт:
дидактический, поучительный тон его подсказан был Тургеневу учением, которому он служил тогда горячим, хотя и не очень последовательным адептом, будто чистое творчество достигло с Пушкиным такого совершенства на Руси и
такого повсеместного распространения, что ему предстоит потесниться немного и
дать дорогу произведениям мыслящей способности, философско-политического
созерцания [335]. Тема встретила, однако же, горячую оппозицию в московской
журналистике, но начавшаяся
напечатании «Разговора» явилась первая глава из «Записок охотника» («Хорь и
Калиныч») в «Современнике» Панаева 1847 года и показала писателя нашего
опять в новом свете, упрочив за ним почетное и славное имя в литературе, которое уже не могло быть забрасываемо грязью при помощи слухов или под
предлогом критики [336].
Во всяком случае Тургенев нуждался тогда в литературе, почерпая в ней
средства для своего существования. С самого начала сороковых годов он уже
находился в ссоре с своей матерью, богатой и капризной помещицей Орловской
губернии, которая, лишив содержания, предоставила его самому себе. Вплоть до
конца его искуса, когда умерла мать (Варвара Петровна Тургенева скончалась в
ноябре 1850 года), Тургенев представлял из себя какое-то подобие гордого
нищего, хотя и сознававшегося в затруднительности своего положения, но
никогда не показывавшего приятелям границ, до которых доходили его лишения.
Гонимый нуждою и исполняя настоятельные требования матери, он по прибытии
в Россию определился на службу в канцелярию министра внутренних дел [337], где попал под начальство известного этнографа В. Даля. Он пробыл тут не долго, потому что начальник его принадлежал к числу прямолинейных особ, которые
требуют строгой аккуратности в исполнении обязанностей и уважения не только к
271
своим служебным требованиям, но и к своим капризам... Тургенев невзлюбил
начальника — собрата по ремеслу писателя — и скоро вышел в отставку, возвращаясь к старой скудости и к старому исканию эффектов и оригинальности.
Чего он тогда не приносил в жертву этому Молоху? Он осмеивал тихие и
искренние привязанности, к которым иногда сам приходил искать отдыха и
успокоения, глумился над простыми сердечными верованиями, начало и развитие
которых, однако же, тщательно разыскивал, примеривал к себе множество ролей
и покидал их с отвращением, убедясь, что они казались всем не делом, а
гениальничанием и скоро забывались. К этому же времени относится и его
сближение с семьей артистки Виардо,— он был ей представлен в 1845 году и
нашел у нее сына директора театров, Степана Гедеонова, который по
музыкальному и художественному
был достойный ему соперник. Может статься, чувство соперничества определило
и довольно резкий тон критической статьи, написанной Тургеневым в 1846 году
по поводу драмы С. Гедеонова «Смерть Ляпунова» [338]. Но у него были еще в
запасе и даровые, беспричинные, совсем не преднамеренные оскорбления, такие, какие может наносить шутя только всемирный ребенок, Weltkind, не обязанный
помнить свои обязательства и заниматься тем, что говорит. Он часто ходил тогда
на охоту, и раз, возвратившись с отъезжего поля, хвалился количеством побитой
им птицы, а в подтверждение своих слов приглашал слушателей отобедать у него
на другой день. Слушатели поверили и чудной охоте и приглашению. На другой
день они поднялись в четвертый этаж громадного дома на Стремянной улице, где
жил Тургенев (между ними были и грудные больные, с трудом одолевшие его
лестницу), и долго стояли перед запертой дверью его квартиры,—до тех пор, пока
вышедший человек не известил их как об отсутствии хозяина, так и всяких
приготовлений к приему гостей. Тургенев долго смеялся потом, когда ему
рассказывали о недоумении и ропоте обманутых гостей, но извинений никому не
приносил: все это казалось ему в порядке вещей, и он удерживал за собой право
играть доверием людей, не чувствуя, по-видимому, никакой вины на своей
совести за проделки подобного рода. Он даже не очень долюбливал тех
осторожных господ, которые защищали себя от увлекательности его речи, не
доверяли наивному убеждению, с каким он относился к своим иллюзиям, и трезво
берегли до конца свое суждение. Он называл их кожаными чемоданами,
набитыми сеном, но, однако, сдерживал перед ними свои увлечения. Особенный
зуб имел он против существовавших у нас литературных кружков и выразил даже
в печати свое осуждение их нетерпимости друг к другу и узкости их воззрений.
Но причины его негодования на кружки, с корифеями которых он был на
дружеской ноге, а с одним из таких кружков (так называемым западническим) разделял и тогда и после основы его учения, следует также искать и в личных
отношениях. Кружки эти имели свои правила поведения, свои доктрины жизни, более или менее строгие, за исполнением которых тщательно следили [339].
Нападая на кружки, Тургенев защищал еще свое право стоять особняком от
господствующих течений в обществе, не подчиняться деспотизму принятых
условий существования ни в каком их виде и оградить себя от разного