Литературные воспоминания
Шрифт:
272
вмешательства посторонней силы в дела своей души, в свободное, независимое
цветение своей мысли и фантазии.
II
То же самое делал он и по отношению к своей матери. Замечательно, что
настоящие и лучшие качества сердца обнаруживались у него с наибольшей силой
в деревне или в семье. Всякий раз, как он отрывался от Петербурга, от его
искушений и того возбуждающего чувства, которое распространяет большой
центр
для кого было изобретать сцены и думать о театральной постановке их. Деревня
играла в его жизни ту самую роль, которую потом исполняли частые его отлучки
за границу,— она с точностью определяла, что он должен думать и делать. Питая
врожденное отвращение к насилию, получив от природы ненависть к попранию
человеческих прав, которое тогда встречалось чуть ли не ежедневно, Тургенев
мстил господству крепостничества в нравах и понятиях тем, что объявлял себя
противником, без разбора, всех коренных, так называемых, основ русского быта.
Он потешался благоговейными отношениями Москвы к некоторым излюбленным
quasi-началам русской истории, но такой дальний, бесполезный протест был уже
не у места в помещичьей деревне. Тут он беспрестанно наталкивался на
конкретные случаи произвола и беззакония, которые затрогивали его душу и
требовали, если не скорой помощи, часто и невозможной, то участия и понимания
страданий.
Варвара Петровна Тургенева, мать его, обладала в одной Орловской
губернии состоянием, равным, по тогдашнему счету, силе 5000 душ крепостных
работников. Это была женщина далеко недюжинная и по-своему образованная: она говорила большею частью и вела свой дневник по-французски. Воспитание, которое она дала обоим сыновьям, показывает, что она понимала цену
образования, но понимала очень своеобразно. Ей казалось, что знакомство с
литературами Европы и сближение с передовыми людьми всех стран не может
изменить коренных понятий русского дворянина, и притом таких, какие
господствовали в ее семействе из рода в род. Она изумилась, увидав разрушение, произведенное университетским образованием в одном из ее сыновей, который
полагал за честь и долг отрицание именно тех коренных начал, какие казались ей
непоколебимыми. При врожденном властолюбии вспыльчивость и быстрота
решений развились у нее от противоречий. Она не могла простить своим детям, что они не обменивали полученного ими воспитания на успехи в обществе, на
служебные отличия, на житейские выгоды разных видов, в чем тогда и
заключались для многих цели образования. Так как наш Тургенев не изменял ни
своего образа мыслей, ни своего поведения в угоду ей, то между ними воцарился
непримиримый,
подробности ее управления имением. Как женщина развитая, она не унижалась до
личных расправ, но подверженная гонениям и оскорблениям в молодости, озлобившим ее характер, она была совсем не прочь от домашних радикальных
мер исправления непокорных или нелюбимых ею подвластных. Сама она, по
273
изобретательности и дальновидному расчету злобы, была гораздо опаснее, чем
ненавидимые фавориты ее, исполнявшие ее повеления. Никто не мог равняться с
нею в искусстве оскорблять, унижать, сделать несчастным человека, сохраняя
приличие, спокойствие и свое достоинство. Она не затруднилась произнести
смертный приговор несчастной собачонке своего дворника Герасима, зная, что
приговором своим наносит смертельную рану сердцу ее хозяина. И что же? Одно
появление Тургенева в деревне водворяло тишину, вселяло уверенность в
наступлении спокойной годины существования, облегчало всем жизнь — и это
несмотря на его натянутые отношения к матери и в силу только нравственного его
влияния, которому подчинялась даже и необузданная, уверенная в себе власть.
Приводим здесь в подтверждение наших слов выдержки из письма В. Н. Житовой, которая воспитывалась в доме Тургеневой и видела с малолетства все, что
происходило в нем. Свидетельство ее тем ценнее, что написано с одушевлением, которое дает отчасти понятие о впечатлении, порождаемом каждым наездом
нашего поэта в деревню или в московский дом между их обитателями.
«Как себя помню, так помню свое и всеобщее, в доме матери, обожание к
нему. Редко он бывал у нас; но когда его ждали, все крестились, все радовались:
«Наш ангел едет! Теперь у нас все будет хорошо, теперь ничего не будет!» Вот
что слышалось со всех сторон. И действительно, велика была сила его кротости и
доброты. Она все побеждала, все укрощала... Около него ничто лживое и злое не
имело места. Настолько обаятелен он был, настолько сам хорош, что его
нравственная, так сказать, красота разливалась на все окружающее его. Да, его
доброты боялись! Читала я отзыв Рольстона о «Муму». Не то бы я сказала. Я
воочию присутствовала при всей этой драме, я была единственная, допущенная в
каморку Герасима, я ласкала, я кормила Муму, когда мне удавалось ускользнуть
от зорких глаз приставленных ко мне француженок и англичанок,— и часто, очень часто дитятей прогуливалась на могучих руках Герасима... Я 18 лет даю
уроки. Проходя историю русской литературы с моими ученицами, я сама читаю
образцовые сочинения. Могу читать самые драматические места, но последних