Ливонская война

Полуйко Валерий Васильевич

Басманов тоже занудился напрасным ожиданием, понимая, что ни за какие посулы литовцы добровольно ворот не отворят, однако как ни заставлял он себя, а сказать об этом Ивану не решался — и не от страха вовсе, а оттого, что в нём ещё держалось на тончайшем волоске последнее — а вдруг?! И он не хотел опрометчиво, уступив нетерпению, обрывать даже этот ничтожный волосок: как знать, может быть, на этом волоске висело больше, чем судьба Полоцка, — его собственная судьба! И именно нетерпения мог не простить ему Иван, случись так, что Полоцк вдруг сдался бы, потому что даже себе не позволил Иван нетерпения, а то, чего он не позволял себе, он не позволял никому и никогда не прощал дерзнувшего посягнуть на эту недозволенность. Басманов лишь глянул на него хитроватым,

соблазняющим взглядом, как бы говоря: чего, мол, тут ждать, всё давно уже ясно! — но Иван, всегда чуявший на себе даже мельком брошенный взгляд, на этот раз не почувствовал и не заметил взгляда Басманова: он был весь в себе — напряжённый, жестокий, измученный, растерянный, сильный и слабый, царь и человек, человек и царь… И Басманов вдруг остановил себя на мысли, что Иван вовсе и не рассчитывал, и не надеялся на сдачу Полоцка, и не ждал этого, а лишь оттягивал время, страшась сделать последний, самый опасный шаг, страшась переступить ту невидимую черту, пред которой всё прочно и ясно, пред которой всё ещё может остаться по-прежнему, от которой даже можно с честью и достоинством отступить, ничего не обретя, но ничего и не утратив, но за которой уже ничто не может быть ясным, ничто не может быть прочным, за которой уже не всё может статься так, как хочет он, и из-за которой уже невозможно будет отступить с достоинством и честью. За этой чертой его воля столкнётся с чужой волей, удача с неудачей, победа с поражением, радость с горечью, торжество с позором, и чей будет верх — предугадать невозможно.

Басманов вспомнил свой ночной разговор с Иваном в Невеле, вспомнил его вопрос о Полоцке — возьмут или не возьмут? — вопрос не праздный, не хитровато-самонадеянный, а тревожный, мучительный, вытолкнутый из него ожесточившимся сомнением, и понял, что не в Москве, не в Великих Луках, не в Невеле, а именно здесь, сейчас пришли в его душу самые острые сомнения, самые весомые да и нет, и именно здесь, сейчас он окончательно уверится или усомнится в успехе своего дела и в самом себе. Уверившись, он возьмёт Полоцк, чего бы это ему ни стоило, усомнившись, вернётся в Москву, бросив войско, как уже не раз делал, потому что везде и во всём мерой ему были только его собственная душа, его собственный ум, его умение, его вера, его твёрдость, его настойчивость и воля. Всё другое и все другие были не в счёт, и горе было бы тем, кто взял бы Полоцк вопреки его сомнению, победи оно в нём, но ещё большее горе будет всем, если они не возьмут Полоцк вопреки его уверенности. В этом Басманов не сомневался, но и не страшился этого, ибо твёрдо верил, что Полоцк будет взят. План, задуманный им и принятый царём, удался во всём, но, удайся он даже наполовину, Басманов и тогда не усомнился бы в успехе, потому что, как и Иван, он больше всего верил самому себе, своим предчувствиям, своей прозорливости и своей удаче, которая неизменно сопутствовала ему в его делах и задумах.

— Будет он наш! — неожиданно для самого себя выговорил вслух Басманов и смущённо покосился по сторонам.

Из воевод только один Серебряный взглянул на него, остальные будто и не услышали его возгласа. Зато Серебряный своим взглядом выказал ему презрение за всех. Но Басманова это только подхлестнуло… Он приблизился к Ивану, намеренно громко сказал:

— Не выстоять им супротив нашей силы! Довойна для чести токмо поупрямится, а как острог разобьём — сам послов пришлёт.

Иван покосился на него — не то удивлённо, не то непонимающе, но промолчал. Басманов заговорил ещё уверенней:

— Стены острога не новы… Довойна про сие ведает. Семь десятков лет не подновлялись…

— За семь десятков дуб под дождём да под солнцем упорней камня стал, — бросил Серебряный. — Да шесть рядов продолья. Нашим, московским, способом срублена стена… Ведомо тебе, сие, воевода?

— И что с того? — сдержанно спросил Басманов, глянув не на Серебряного, а на Ивана. Но Иван не показал ему своих глаз, отвернулся, только ухо насторожил — ждал, что ответит Серебряный.

— А то, что наших стен и Тохтамыш в

бытность свою не разбил, — с досадой ответил Серебряный.

— Уж не тщишься ли ты сказать, воевода, — с каким-то тяжёлым спокойствием вымолвил Иван, — что мы зря пришли под Полоцк?

— Не зря, государь! — Серебряный напряг голос, чтобы скрыть досаду. — Но и шапкой Полоцка не сбить! Довойна — эвон! — Серебряный кивнул на знамя, вьющееся над полоцким детинцем. — Уверен, что отсидится за стенами, а Басманов тебе его уже головой выдаёт! С такой спесью не крепость брать, а баб мять.

— Усомняться — уже наполы не верить! — бросил Басманов.

— Погодь, Басманов! — пресёк его Иван. — Воеводы, поди, також думают, что нам Полоцка споро не взять? Ты, Шуйский, на совете лише посапывая… А ну-ка ответь!

— Я Дерпт за неделю взял, государь! — ответил Шуйский.

— А тут бы?..

— А тут не я голова.

— Ладно, — скривил губы Иван, будто хватал чего-то горького. — Ты, Серебряный?

— Не на прохладу пришли сюда — ведомо… — ответил Серебряный. — Толико — я и на совете говорил, и снова говорю — наскоком Полоцка не взять.

— А как?

— Искусным облежанием… Измором.

— Измором толико лисиц берут, — вставил Басманов.

— Не лезь, Басманов! — вновь пресёк его Иван. — Тебя уж я слышал!.. Скажи-ка ты, Мороз… На чём стоишь?

— На чём же я стою, государь?.. — смущённо и растерянно, и даже виновато, потому что, видать, твёрдо ни на чём не стоял, сказал Морозов. — Поторопней бы надобно управиться… Весна уж на носу… Распутье, слякоть и вся лихая!..

— Вот то-то, воеводы, — совсем беззлобно, мягко и как будто даже облегчённо сказал Иван. — Нам до распутья тут топчись негодно! Навалится весна — увязнем мы в ней, и самих себя не вытянем, не то что Полоцк добудем. Я сам все ваши мысли передумал, — неожиданно признался он и тягостно переморщил свой комкастый лоб. — Крепкий орех — сам вижу и разумею… Да расколоть нам его надобно непременно, и без мешканья. Не разобьём острога ядрами, я вас заставлю головами пробивать его. В том моя воля, воеводы!

«Вот оно — его!.. Утвердилось!» — подумал Басманов, но удовлетворённости не ощутил; решительность Ивана была слишком явной и твёрдой, и ему, Басманову, не суждено было уже ни поддержать её, ни добавить к ней ничего своего, на что он тайно и гордо надеялся, ему оставалось теперь лишь одно — уйти в тень и, как всем, неукоснительно исполнять всё, что потребует Иванова воля.

— Вельми лепо, государь! — просиял враз оживший Левкий. — Чую прежний твой дух! Аз бо уж засмутился, зря, како нудишь ты днесь себя. Взомнил, что всколебалась в те твердь твоя и ты проникся сомненьем. Да слава Богу, в прежней ты силе и тверди!

— Что, святой отец, мне должны быть неведомы сомненья? — с лукавым двусмыслием спросил Иван и за всё утро впервые открыто взглянул на воевод, не пряча от них своего лукавства и любопытства: для них спросил и для них хотел получить ответ. Какой — ему, видимо, было всё равно. Уняв в себе все сомнения, он теперь, как излечившийся от хвори, мог позволить и пренебрежение, и насмешку над своей хворью, но, спрашивая, он всё-таки знал заранее, что ответит ему Левкий, и был доволен, что воеводы услышат это.

— Ты — пастырь, государь! — возвысив голос, ответил Левкий. — Коли ты предашься сомнениям, паству твою и вовсе ужас обуяет! Без твоей твёрдости — все нестойки, без твоей прозорливости — все слепцы, без твоей силы — все бессильны! Будь твёрд, государь, да не возбранит дьявол помысла твоего! Вели отслужить молебен и с Богом принимайся за дело своё святое!

7

Молебен служили перед Большим полком — при развёрнутом великокняжеском знамени. На знамени — Нерукотворный Спас, а наверху древка — крест, что был у Дмитрия на Куликовом поле. С этим знаменем и крестом, освящённом великой Дмитриевой победой, Иван ходил на Казань, этот крест был с ним в Ливонии, теперь он пришёл с ним сюда, к Полоцку…