Лодка и Я (сборник)
Шрифт:
— Нет, — согласилась с ней Лидия, — я читала, что ракушки привозят только к началу сезона и рассыпают на пляжах, чтобы приезжие находили их.
— Почему ты не плаваешь? — спросила мама. — Ты ведь здесь для того, чтобы плавать?
— Мне не хочется.
Вблизи от берега лениво скользила маленькая парусная лодка, она везла целую ораву молодежи, ничуть не скрывавшей своего веселья.
— Плыви к ним, — сказала мама. — Сделай же что-нибудь самостоятельно.
И она стала махать веселому обществу своей шляпой, как у тореадора.
— Милая мама, не будь так легкомысленна!
— Да, да, знаю: в Барселоне я вела себя очень сдержанно и строго. Но это было тогда!
— А что ты изображаешь сейчас? — спросила Лидия.
Но ответа даже не последовало, и лодка проскользнула мимо.
Хозяин накрывал обед в галерее, увитой зелеными растениями, и дамам всегда ставили свежие розы. Он охотно оставался в их обществе, иногда облокотившись на большой белый холодильник, занимавший почетное место у шпалеры [71] . Он вслушивался в чужеземную речь и спешил выказать малейшие знаки внимания: что-то поправлял, что-то менял или шепотом осведомлялся, хороший ли соус или вино. Ради мамы и Лидии он перенес традиционное французское время обеда на более поздний час. И пребывал в постоянном беспокойстве оттого, что у них, возможно, нет средств есть досыта. Поэтому он время от времени подходил к их калитке с какими-либо лакомствами в корзинке, прикрытой белой салфеткой, и говорил, что эти лакомства, мол, остались после еды — их в конце концов все равно придется выбросить. Корзинка, словно бы в рассеянности, ставилась возле калитки, прежде чем он возвращался к себе.
71
Решетка, увитая вьющимися растениями.
Однажды после обеда он отвел Лидию чуть в сторону и попросил зайти в комнату, где принимали гостей; речь шла о сущей безделице. Он дал ей маленькую коробку, полную ракушек, и наспех объяснил, что одни туристы оставили ее в пансионате, они побывали до этого в Греции.
— Но, мадемуазель, вы понимаете… не все сразу?
— Естественно, не все, — отвечала Лидия. — Лучше если она найдет лишь две-три ракушки за один раз.
— А в остальном все хорошо?
— Спасибо, cher monsieur, все хорошо.
Лидия сунула коробку в свою сумку, а потом вытащила оттуда ракушку с надписью «Память о Микенах».
Они продолжали ходить к морю, они были на Ривьере уже десять дней. Каждый день выстраивался по одному неизменному шаблону: ссора с собачонкой, завтрак месье Бонеля, пляж, сиеста в саду у англичанина, обед и долгий вечер.
Но однажды утром пришла телеграмма, хозяин положил ее возле маминой кофейной чашки. Прочитав ее, она сказала:
— Ужасно. Они хотят, чтоб я вернулась домой.
Он прошептал:
— Кто-то умер?..
— Вовсе нет. Мне присудили премию. Я должна ее получить.
— Деньги? — с надеждой спросил он.
— Нет, — ответила Лидия, — только слава. — Она перевела текст телеграммы: — «Премия присуждена за огромный вклад в искусство, сделавший нашу страну известной далеко за ее пределами».
— Я не поеду, — заявила мама. — Но надо послать красиво составленную
Хозяин повез их в Жуан-ле-Пен в почтовом автомобиле и остановился у телеграфа.
— Спасибо, мой друг, — сказала мама, — не ждите нас, мы вернемся теперь поздно, приедем, когда приедем.
Зайдя на телеграф, они взяли бланки.
Лидия предложила:
— По состоянию здоровья?
— Абсолютно нет. С Ривьеры не дают телеграмму о том, что плохо себя чувствуют, такие посылают только из дома.
— Ты уверена? В одной из новелл Сомерсета Моэма некто заболевает и умирает в роскошном отеле на Капри, а гроб…
— Да, но это ведь всего-навсего литература. Возьми новый бланк. Сначала поблагодари: мол, горда, рада, удивлена и так далее. Но на что мне сослаться? Что кто-то другой был бы более достоин получить эту премию?
— Нет, это невежливо. И могут подумать, что ты кокетничаешь.
— Но ведь это я как раз и делаю, — сказала мама, — да и вообще нет никого другого, кто был бы более достоин. Быть может, причина — длительный круиз?
— Нет, нет!
Мама воскликнула:
— Но не могу же я сказать, что хочу: пусть меня оставят в покое! Здесь слишком жарко! Я устала от всей этой истории, а от тебя никакой помощи нет.
И как раз в эту минуту к ним подошел весьма элегантный седовласый господин и спросил, не может ли он хоть как-то им помочь.
— Вы здесь совсем недавно, — сказал он, — а я живу в этой маленькой колонии уже целый год; я знаю все, что только стоит знать в Жуан-ле-Пен, и мне доставило бы удовольствие дать небольшие советы вновь прибывшим. Моя фамилия — Андерссон.
— Как любезно с вашей стороны, — сказала мама, — один момент… Лидия, напиши все самое прекрасное, что ты только знаешь, и что я рассчитываю на веселый праздник, когда вернусь домой. Вот это и называется — индивидуальность.
— Хорошо, — сказала Лидия.
Мистер Андерссон эскортировал их в бар и сказал, что бар этот в настоящее время почти все время открыт. Здесь можно, разумеется только во время сезона, увидеть интересных людей: кинозвезд и миллионеров, не говоря уж о тех, кто годами экономит ради того, чтобы провести неделю на Ривьере. Это тоже очень интересные господа, захватывающе интересные. Быть может, стаканчик шерри?
— Нет! — воскликнула Лидия. — Мама терпеть не может шерри!
Мистер Андерссон взглянул на нее, взглянул удивленно.
— Прекрасно, Лидия, — сказала мама. — Ты растешь!
Было слишком жарко, шляпа давила на лоб, и мама вполуха слушала пригласившего их человека, жаждавшего показать им игральное казино в Монако. Это доставило бы ему удовольствие. Она чувствовала себя неважно. Время от времени мимо проходили люди и, небрежно поздоровавшись, шли мимо. Крупная женщина в изощренно-неряшливой одежде подошла к ним и спросила:
— Хи-хи, Тото, darling [72] , опять новые подопечные. Мадам, какая у вас оригинальная шляпа!
72
Дорогой, дорогая (англ.).