Лодка и Я (сборник)
Шрифт:
Однажды после прогулки я, остановившись в дверях, воскликнула:
— Какой чудесный запах! Ну точь-в-точь как у нас дома!
Тетушка Эльса сказала:
— Пахнет денатурированным спиртом!
Сразу же за городом рос небольшой, словно парк, очень красивый лесок с высокими вековыми деревьями.
Дядюшка Хуго и я проходили сквозь зеленый полумрак, пронизанный лучами солнца; на дядюшке были его бархатный сюртук и белая фуражка с козырьком.
— Люблю я этот лес! — сказал дядюшка. — Он так меня успокаивает. Он зовется Бухенвальд [84] , буковый лес. Я всегда хожу сюда, когда мне трудно подготовиться
84
Впоследствии, в годы фашизма и Второй мировой войны, здесь, близ Веймара, в местах, любимых Гёте, в 1937–1945 гг. был печально знаменитый немецко-фашистский концлагерь. Ныне — мемориальный комплекс.
— А что вы могли бы им ответить? Что пути Господни неисповедимы?
— Примерно так! — горестно ответил дядюшка Хуго. — И всякий раз это нелегко.
Иногда мы болтали у них в саду сразу же за домом. Сад в самом деле представлял собой нечто достойное восхищения; каким бы маленьким этот сад ни был, там имелось все, что могут сотворить любовь к цветам и долготерпение.
Он сказал:
— Я учился цветоводству у твоего дедушки. А еще у японцев. Все должно происходить в свой черед. То, что увядает, должно сменяться цветением, которое приходит за увяданием, и очень важны при этом краски. Одни и те же цветы в одно время цвести не должны!
— Но они как раз так и цветут, — заметила я, — вспомните, как бывает на лугу. Все растет как попало. Сплошной беспорядок!
А дядюшка Хуго пояснил, что с кущами райских садов не нужно соперничать, там свершаются чудеса, но если мы хотя бы на миг позволим себе своевольничать, вместо урожая вырастут одни сорняки.
У дядюшки Хуго была любимая тема, к которой он часто возвращался, то были его мысли о разумных и легкомысленных юных девицах. И однажды, когда мы трудились в саду, он спросил, не могу ли я изобразить их для него, желательней всего — нарисовать их рядом с Христом.
Картина получилась у меня довольно большой, и написать ее было очень трудно. Дядюшка Хуго приходил иногда и говорил, что юные девицы становятся все красивее и достовернее, но Христа, мол, он никак не может узнать.
Я задумала написать Христа менее кротким, нежели его обычно изображали, вселить в него часть критической силы, сдержанного насилия, всего, что я от него ожидала… — но ничего хорошего не получилось.
Я отодвигала его все дальше и дальше в сторону, пока он едва не превратился в призрачную мистическую тень, а лик я терла так отчаянно, что черты стали совсем смутными.
Дядюшка Хуго, покачав головой, сказал:
— Я вижу, что ты все дальше и дальше отходишь от Него, ты не Gotteskind [85] . Уж если не дружишь с Христом, то не дано и изобразить Его. Но мы все равно эту картину повесим.
Комната Карин была девичьей светелкой в белых тонах, наверняка такой же, как во времена ее детства. Наши кровати стояли каждая у стены, между ними — окно с белыми занавесками, откуда открывался вид прямо на сад дядюшки Хуго. Почему-то Карин не подходила этой комнате, не подходили ее серьезность, ее беспокойные глаза. Каждый вечер, пока
85
Дитя Божье (нем.).
Однажды вечером она спросила, верю ли я в абсолют [86] .
— Что ты имеешь в виду? — спросила я.
— Веру в единственное, в единственный путь к спасению и отказ от всего, что может тебе помешать. От всего.
Я не знала, что должна ответить. Она вошла и положила свой золотой браслет мне б руку.
— Это бабушкин, — сказала она. — Я слишком люблю его и потому должна отказаться от него. Поверь мне, я делаю это с радостью, я чувствую облегчение!
86
Первопричина, основное начало всего существующего (лат.).
Она разглядывала меня с суровой нежностью. А потом продолжила чтение.
Тетушка Эльса была разочарована, возможно, она полагала, что дружба между Карин и мной сделает искреннее и веселее ее длинные письма к любимой сестре, моей маме.
Однажды тетушка Эльса пожелала, чтобы мы вышли на воздух, поскольку на дворе стояла прекрасная погода. Она выбрала путь напрямик по лугам. Там росли дикие маки. Стояла жаркая, безветренная погода. Тетушка Эльса была в темных очках. Она не произносила ни слова. Только когда мы отошли далеко от города, она спросила, слышала ли я когда-нибудь о потайных микрофонах, о прослушивающих устройствах. Я ответила, что слышала о них, но ведь не могли же они оказаться в обычной усадьбе священника?
Посмеявшись над моими словами, она сказала:
— Он не верит в них. Он не верит ничему дурному о своей стране. Но сподручные дьявола есть повсюду.
Тетушка Эльса говорила очень долго, казалось, она едва сдерживается. В конце концов она сказала:
— Передай привет моей сестре, попытайся рассказать ей обо всем том, о чем я не осмеливаюсь ей написать. Теперь мне пора домой, надо приготовить обед. Хуго ест совсем мало. Он надрывается, работая в собрании.
Я спросила:
— А он разве не понимает, что происходит?
Тетушка Эльса не произнесла ни слова. Было слишком жарко, а я еще не знала, как вести себя, если люди рядом с тобой несчастны; но я подумала, что ей ведь приходится защищать дядюшку Хуго. Защищать… в том числе и от тоски по дому. От осознания того, какой опасностью грозит непонимание сухих религиозных догм.
Под конец она спросила:
— Ты говорила с Карин? Вы говорили друг с другом? Вы друг друга понимаете?
— Да! Конечно, я люблю ее.
— Она рада? Она спокойна?
— Конечно! Совершенно спокойна!
В самый последний вечер перед отъездом тетушка Эльса поднялась по лестнице в нашу комнату и поставила на стол бутылку красного вина; она сказала:
— Не говорите об этом ему, он, должно быть, не поймет.
Она улыбнулась и ушла.
— Как мило с ее стороны, — промолвила Карин. — Ей хочется сделать нам приятное. — Карин наполнила стаканы. — Ты не знаешь, — продолжала она, — ты не знаешь! Это обрушивается как водопад, как звуки музыки, ты совсем близко от абсолюта, а потом это снова исчезает. Мама не знает, никто… Все становится ненужным, и так страшно…