Логово горностаев. Принудительное поселение
Шрифт:
— О чем это вы рассуждали с Андреа? — спросила она, когда они раздевались. Ее худенькие, смуглые, отнюдь не привлекательные ножки скрыла шелковая ночная рубашка.
— Да ни о чем особенном. Говорили о деле этого террориста из «красных бригад», который застрелил полицейского возле кино…
— Буонафортуны?
— Да, — хмуро ответил он, расшнуровывая ботинки. Надо же, она даже помнит фамилию арестованного.
— И что же?
— Я попросил прокурора, если возможно, избавить меня от этого хлопотного дела. Он и передал его Андреа. Вот и все.
— Думаешь, это опасно?
— Не знаю… Может быть, и нет. Но когда речь идет о террористах, то может стать опасным. Знаешь,
Он подождал, пока Мариолина нырнет под простыню и, как обычно, с легким щелчком выключит радио.
— Когда я прошел по этому проклятому конкурсу, никто не предупреждал, что меня ждут подобные пакости. Знаешь, кто такой, в сущности, судейский чиновник? Просто человек, который хорошо справился с письменным заданием, хотя, может, и списал его, а потом кое-как выплыл на устных экзаменах. Вот так и становятся нотариусами, судебными исполнителями, работниками прокуратуры — всей честной компанией судейских. Протяни мой папаша еще два-три годика, я уж как-нибудь сделался бы адвокатом. А теперь вот…
Чуть повернув голову, он покосился на жену. Мариолина по-прежнему лежала на спине, натянув простыню почти до самого остренького носика, и, казалось, уснула. Но на самом деле она, разумеется, вовсе не спала. Мариолина молча уставилась в потолок, и, хотя Де Леонибус полагал, что жена его слушает, вполне возможно, что ее мысли витали где-то далеко.
— И вот я прошел по конкурсу. Но если бы знал, что настанут такие тяжелые времена, будь уверена, я крепко бы подумал, прежде чем решиться. И нас еще называют высшими государственными чиновниками! Да, именно так.
Он умолк, массируя ногу. Помимо Андреа, Буонафортуны, служебных дел, он думал о Вивиане, и это было для него сейчас главное. Вот уж хорошенькое дело для пятидесятилетнего мужчины так втюриться, размышлял он, пытаясь вызвать жалость к самому себе. Мариолина же, притворяясь, будто слушает и вникает в его слова, на самом деле наблюдала за ним и ждала. Уже много недель между ними не было близости — за последний год они постепенно совсем охладели друг к другу, если не считать короткой вспышки во время летнего отдыха на Сардинии.
— А вообще-то лучше выкинуть все это из головы, — заключил вслух слегка смущенный Де Леонибус и протянул руку за журналом на тумбочке. Мариолина еще минуты две-три не шевелилась. Потом краешком глаза он увидел, как жена незаметно потянулась и закрыла глаза. Она была не такой женщиной, чтобы обижаться и устраивать сцены. В построенном Мариолиной для себя маленьком, удовлетворяющем ее мирке было предусмотрено и это — она уверяла себя, что никто ей не нужен.
Через несколько минут он увидел, как она повернулась к нему спиной, уже, несомненно, засыпая, и его смутное чувство вины развеялось, уступив место какой-то глухой зависти, а затем — скрытому приступу злобы. Хотя Де Леонибус испытывал к жене известное уважение и привык к ней за долгие годы совместной жизни, он ее ненавидел.
В последний раз, если ему не изменяет память, Сильвана съязвила: «Хорошо еще, что ты не палач!» Хотя они жили вместе уже полгода — ровно столько же он проклинал себя за этот безумный эксперимент, — он все-таки, как всегда, попался. Положив рядом с собой на постели папку с документами — предмет шуточек Сильваны, — он, не понимая, с глупым видом переспросил: «Палач?» Она расхохоталась: «Ну да! При твоей привычке вечно брать работу на дом, то-то было бы весело!»
Он твердо решил никогда больше с ней не связываться — пусть сама портит себе нервы —
Он снял форму и аккуратно повесил ее на плечики. Раздеваясь, он заглянул в документы, которые положил на тумбочку. Надо было по крайней мере еще часок поработать. Позолоченные часы на комоде пробили, как обычно, одиннадцать раз. Они всегда били дважды в сутки и сейчас шли относительно точно: на самом деле было тридцать пять минут одиннадцатого. Он только успел взглянуть на ручные часы, как зазвонил телефон.
— Алло, — ответил он не слишком любезно. Сначала до него донесся гудок автомобиля. Потом в трубке прошипело:
— Капитан Де Дженнаро, ты — идиот.
Голос звучал на фоне шума уличного движения: странно, что в такое позднее время оно было столь оживленным.
«На этот раз звонят с набережной», — предположил он, вешая трубку. Вот уже целый месяц, как почти каждый вечер раздается телефонный звонок и кто-то, изменив голос, его поносит. Затем аппарат перестает работать, пока какой-нибудь прохожий не войдет в телефонную будку и не повесит трубку, болтающуюся на шнуре. И нередко — наверно, это бывало, когда будка находилась не на бойком месте, — его телефон не работал до следующего утра. Он просил знакомых, если они захотят позвонить ему, сначала набрать его номер и повесить трубку сразу же после первого гудка, а потом набирать снова. Но этого, конечно, никто не делал. Не подходить же к телефону он не мог, это просто не удавалось. Раз или два он пробовал не реагировать на звонки, однако в конце концов сдавался. К тому же, как угадать, кто звонит? Звонили нерегулярно, в разное время, но всегда вечером.
Он вытянулся на шезлонге, занимавшем почти весь балкон, и тут же различил в темноте на соседнем балконе какую-то фигуру.
— Добрый вечер, капитан.
— Добрый вечер…
Легко произнести: «Добрый вечер, синьора или бухгалтер, адвокат, коммендаторе» [15] . Но у соседа на дверной табличке значилось непонятное: «Пр. эксп. Никола Джунти», неужели же так и отвечать ему: «Добрый вечер, промышленный эксперт»?
— Чувствуете, какой душный вечер?
— Еще бы. Пора бы лечь спать, но, увы, надо еще немного поработать, — любезно ответил Де Дженнаро, и «пр. эксп.» больше не пытался завязать разговор.
15
Отмененный ныне почетный гражданский титул в Италии.
На этих листочках было записано все, что известно о колбаснике Алчиде Россетти, который, наверно, уже храпел в своей спальне с кондиционером (что не требовало уточнений, так как кондиционер был заметен с улицы). Этого Россетти капитан имел честь лицезреть лишь однажды и, проверяя его документы, просто изумился, узнав, что ему нет еще сорока. На вид ему было по крайней мере пятьдесят, полнота его выглядела нездоровой, а глаза были то ли воловьи, то ли поросячьи… да, да, один глаз как у вола, другой как у свиньи, подумал, улыбаясь, Де Дженнаро. Россетти напоминал характерного актера, сумевшего завоевать известность, исполняя маленькие роли, и до самой смерти обреченного не снимать свою жалкую маску.